— Коли утонул, так ищите себе другого попа, — хладнокровно отвечал полковник, а сам к вечеру со всем своим двором уехал в Лубны.
Недели две после возврата полковника в Лубны приехал туда старый запорожец Касьян. Он уже не жил в Сечи, а сидел где-то в степи зимовником, по старой привычке занимался охотою на Великом Лугу и привозил по временам в гетманщину шкуры видных (выдра, loutre) на так называемые кабардинские шапки, которые были в великой моде на Запорожье и, из подражания, очень уважались на гетманщине. Распродав свой товар и купя кое-что в Лубнах для домашнего обихода, Касьян возвращался домой.
Запорожцы никогда не ездили ни в каком экипаже; но везти разные громоздкие вещи верхом было Касьяну неловко. Касьян купил в Лубнах беду, то есть повозку на двух колесах, запряг в оглобли оседланную лошадь и поехал, проклиная при каждом толчке глупую езду в повозках.
— Наказал меня бог проклятыми оглоблями, — ворчал Касьян, — давят коня в бока, да еще и развязываются. Ну, бурый, ну, старик! Наказала и тебя лихая година! Были мы с тобой, бурый, молоды... Ой-ой! Скверная трясучка словно кулаком в бок хватила. Ну, бурый! Днепр недалеко, напою... Так ли, бывало, ездишь в старину! Опять развязалось! Тьфу ты, наказание, сущая бабья езда; молоко бы только возить... Стой, бурый!
Касьян привязал оглоблю к хомуту, для крепости затянул зубами узел и проворчал: "Чего лучше? Настоящий калмыцкий узел, после этого разве калача ей захочется, проклятой оглобле!" Сел на беду, весело махнул кнутом и запел:
Славно жить на кошу:
Я земли не пашу,
А парчу все ношу;
Я травы не кошу,Сыплю золотом!
Тра-ла-ла! Тра-ла-ла!
— Эх, бурый, выноси! Днепр недалеко.
На войне не шучу,
А на смерть колочу,
Без войны я кучу,
Да кучу, как хочу,
В свою голову!.
Тра-ла-ла! Тра-ла ла!
— Здоров, дядьку! — зазвучал чистый, приятный голос за повозкою.
— Тьфу ты, нечистая сила, как человек сзади подкрался!.. Здоров, хлопче!
— Я не подкрался, дядюшка, а скакал верхом; вольно ж тебе было не слышать.
— Тут не до того, что прислушиваться; проклятые оглобли так и разлазятся, словно живые раки из горшй; так умаешься, так умаешься...
— Что запоешь песню.
— Ого, какой вострый! И песню запоешь; так что же? Тут степь, а в степи воля; пою, коли хочется...
— Не сердись, дядюшка Касьян, я пошутил только. Коли хочешь, п я с тобой спою.
— А ты почему знаешь, что я Касьян?.. Может быть, я Демьян или Митрофан...
— Как не знать! Тебя все Лубны знают; у тебя мой двоюродный дядюшка купил себе шкуру.
— А зась ему, твоему дядюшке, ходить в моей шкуре: пусть свою носит.
— Э, дядюшка Касьян, будто я сказал твою шкуру! Известно, купил звериную шкуру того зверя, что на плавнях раки ест; вот у меня из него шапочка
— Хорош казак, не знает какую шапку носит.
— Не до того было прежде, дядюшка, все учился, и сабли в руки не брал. Послушай, дядюшка Касьян, ты домой едешь?
— Домой в зимовник.
— А Сечь далеко от тебя?
— Далеченько.
— Послушай, дядюшка: возьми меня с собою в зимовник
— На что ты мне?
— Погоди, дядюшка Касьян, а из зимовки проводи меня до Сечи.
— Тебя? До Сечи? Да куры станут смеяться, коли я приведу в Сечь мальчишку, школяра! Верно, высечь хочет дьячок, так ты удрал из школы и не знаешь куда деваться.
— Нет, — отвечал казак, потупив полные слез глаза, — не бранись, дядюшка, доведи меня до Сечи; дам тебе два дуката, у меня больше нет: я ухожу от беды неминучей, от смерти Возьми меня, дядюшка, не то брошусь при тебе в Днепр — на твоей душе грех останется.
— Пожалуй, пожалуй . Да кто ты сам?
— Ах, спасибо тебе, дядюшка!.. Я... Не выдавай меня, дядюшка!.. Я Алексей-попович из Пирятина
— С нами крестная сила!.. Тот самый, который утонул, говорят?
— Тот самый.
— И ты жив?
— Жив.
— Что ж за охота тебе прятаться без причины?
— Слушай, дядюшка; я тебе признаюсь. Видишь, я любил, очень любил дочку полковника Ивана...
— Фи, фи, фи! — просвистел Касьян. — Ну?
— А полковник и застал меня...
— Вот оно что!
— Я убежал и все прятался в тростниках, да пробирался в Сечь, пока тебя не увидел. Свези, дядюшка!
— Сказал, свезу, так свезу. Поезжай за мною... Откуда ж ты взял такое доброе платье и коня?
— Платье мое, дядюшка; а коня, грешный человек, украл. Не сердись...
— Вот еще! Кто не крал чего-нибудь на веку... Переезжая Днепр, Касьян думал: чем больше живу, тем больше уверяюсь, что глупее бабы нет ничего на свете. Как можно полковницкой дочке врезаться в такого мальчишку, в школяра? Был бы человек, здоровая, дебелая душа — куда бы ни шло, а то бог знает что! Известно, баба!..
— Что ты ворчишь, дядюшка?
— А так, вспомнил баб...
— Да и рассердился?
— Да и рассердился.
— Отчего?
— Не всем рассказывать! Состарился, присмотрелся, живу долго на свете — умирать пора!
Х
Во времена Запорожья Великий Луг (то есть болотистые острова и низменные места днепровского берега) был покрыт дремучим лесом, из этого леса казаки строили большие одномачтовые гребные лодки, вмещавшие в себе до сотни человек, и, к удивлению мореходцев, безопасно переплывали на них Черное море, являлись нежданно даже в Малой Азии, грабили, разоряли города и безопасно возвращались в Сечь. Эти лодки были узки, длинны, легки на ходу и назывались чайками, вероятно, по своей быстроте и потому что по наружным краям с обеих сторон они были обшиты смоленым тростниковым фашинником, который давал им вид птицы с сложенньши крыльями и препятствовал лодке тонуть, хотя бы она и наполнилась водою.
Свежий южный ветер быстро гнал по Черному морю несколько сот казачьих чаек; впереди всех вырезывалась лодка атамана, с небольшим крестиком на мачте. Ветер дул ровный, округляя тяжелые паруса из циновок, кое-где заплатанных бархатом и турецкими шалями. Казаки, подняв весла, отдыхали, курили трубки. Было жарко; полуденное солнце жгло, ветер дышал зноем, будто из раскаленной печи. Кошевой и несколько человек куренных, расстегнув воротники рубашек, полудремали, прислушиваясь к однообразному ропоту и плеску морской волны; войсковой писарь, лежа, перелистывал какую-то церковную книгу; кормчий, старый казак, сидел на корме, поджав ноги и не спуская глаз с пенистой струи, бежавшей за кормою, пел заунывную песню: