– Но что ж я учинил? – воскликнул громко Богдан.
"Что? А то, – казнил себя беспощадно гетман, – что тешил ты больше гордыню свою, чем о меньшей братии заботился, – оттого то и отступился от тебя бог, а за ним и народ. Да... – простонал он тоскливо, – праведен суд твой, господи, но пусть падет на меня лишь гнев твой святой! Только бы скорее! Ждать с минуты на минуту удара и не ведать, откуда грянет беда, – о, это невыносимо!"
Гетман пригнулся с тоскою, словно увидя занесенный над ним сверкающий меч; но в белесоватой мгле никого не было видно и кругом стояла все еще мертвая тишина. "Что это? – подумал он. –Уж рассвет, а я точно на кладбище... Умерли все или разбежались и бросили своего гетмана одного разделываться с ляхом".
– Гей, кто там? Джура! – крикнул, привставши с колоды, Богдан.
Никто не отозвался; но издали послышался в ответ на призыв гетмана глухой рокот грома. Гетман остолбенел и прислушался. Раскат повторился снова, и от него задрожала под ногами земля.
– Что это? – прошептал гетман в тревоге. – Мгла и гроза! Или необычайное что то творится в природе, или это гром ворожьих гармат? И все спят! Гей, гайдуки! – вскрикнул он и выстрелил из пистолета.
Все всполошились и засуетились кругом; в тумане замелькали двигающиеся тени; поднялся тревожный гомон и шум.
– Где, где ясновельможный? – послышался невдалеке крик джуры.
– Здесь! Что там? – отозвался Богдан.
– Гонец, ясновельможный, – заговорил молодой хлопец дрожащим, взволнованным голосом, – ляхи перешли Стырь. Ярема ударил всеми силами на наш осередок.
– Коня мне! До зброи! – зычно скомандовал гетман и бросился было бодро к палатке, но в это время раздался быстро приближающийся топот коней, и кто то заревел у палатки:
– Где гетман?
Богдан узнал голос Кривоноса и остолбенел. Из тумана выплыла перед ним грозная фигура.
– Где же это наш батько? – рычал яростно Кривонос с искаженным от бешенства лицом. – Где же это прячется славный, возлюбленный гетман?
– Я здесь, Максиме! – отозвался Богдан.
– А! Здесь? – засмеялся злорадно Максим. – С ведьмами да бабьем? А отчего же не там, где льется задарма христианская кровь? Поспеши ка туда, взгляни, что поделал твой Гурский иуда! Продал нас, клятый изменник, продал всех с головой!
– Не может быть! – воскликнул Богдан. – Гурский – мой друг, которого я спас от смерти.
– Да, Гурский... предатель... твой друг! Мы все говорили тебе: не верь, а ты не хотел нас и слушать. Поди ж полюбуйся, как топчет и рвет о копья наших братьев дьявол Ярема!
– О, проклятье! – завопил гетман, разорвавши на груди своей кунтуш. – Измена! Предательство! Да в самом пекле не может быть такого гнусного дела!
– Однако на деле сталось, – заговорил мрачно выдвинувшийся вперед Золотаренко, – при первом натиске Яремы Гурский без выстрела, без удара сабли разделил надвое осередок наших войск и пропустил в сердце врага {457}.
– И теперь ломается там наша воля навеки, – свирепел Кривонос, – а вместо нее ждут нас кайданы.
– И я, я убийца родной страны! Я выкопал ей могилу! – бил себя в грудь исступленно Богдан.
Встревоженная, пораженная ужасом толпа собралась тесно вокруг; издали доносились крики отчаяния; шум битвы возрастал и несся на них адской бурей.
– Да, да, ты, – накинулся бешено снова Кривонос, – о себе лишь думал, безумец! А бедный народ отдал за свои цацки в неволю! Вот и гляди, как души неповинных летяг на небеса, проклиная своего вероломного батька!
– За что же гибнут они? Меня, меня карай, боже! – рвал в безумном отчаянии свою чуприну Богдан. – За что же их караешь? Где же праведный суд твой? Для того ли терзаешь невинных, чтоб кровь их жгла пепельным огнем мое тело! О, народ, проклятье! Расступись под ногами земля, проглоти меня, изверга!
– Дядьку! – подбежала с воплем в это время бледная, испуганная Ганна. – Воля божья! Он не даст наш народ в обиду...
– Коня мне! – прохрипел, шатаясь, Богдан. Ганна и джура поддержали его под руки, подвели... В это время подскакал гонец и вручил гетману письмо.
– От кого? Что? – недоумевал он и разорвал дрожащею рукой пакет. – От Тимка. О чем? – пробежал он письмо, не будучи в состоянии соображать, и вдруг весь почернел. – Повесил? – возопил он, дико вращая глазами и забывая, где он и что с ним. – Сын на мать руку поднял, сын разбил сердце отцу! {458} О о! – застонал он так, что все вздрогнули. – Коня мне! В Суботов!
– В Суботов? – заревел Кривонос и обнажил саблю.
Но Ганна стояла между дядьком своим и грозным судьею.
– Пронзи сначала мою грудь, – вскрикнула она пламенно, – а потом уже рази того, кто подставлял десятки лет за нас свою голову! Закончи наше святое дело позорной неблагодарностью!
Кривонос опустил саблю; Богдан не видел и не замечал ничего. Вокруг волновалась бурно толпа; доносились отовсюду крики: "Измена, измена! Наших бьют!.." Раздавались уже вблизи вопли раненых: "Спасайтесь!" Но Богдан, пораженный как громом, ничего этого не слыхал.
В это мгновенье подлетел ураганом Богун и крикнул отчаянно:
– Татары повернули назад! Мы погибли!
Богдан выпрямился, словно под ударом гальванического тока, глаза его налились кровью, лицо побагровело, и, выхватив свой меч, он крикнул в безумном экстазе:
– Коня!.. Коли умирать, так вместе, разом. За мной! – Он вскочил в седло, словно возрожденный приливом новой силы, и ринулся бурей вперед...
Пять дней уже отбивался отчаянно от ляхов осажденный козацкий лагерь. После разгрома под Берестечком войска козачьи успели окопаться, обставиться возами за ночь и не сдались полякам. Наступил шестой день; но поляки только обстреливали с трех сторон лагерь, а атаковать его не решались. От беспрерывного грохота тяжелых польских орудий земля в козацком лагере дрожала. Ядра и картечь беспрерывно осыпали осажденных; только высокие земляные окопы защищали их, но валы во многих местах обвалились и зияли чудовищными пробоинами. Мрачные сумерки сгущались. На большой площади, составлявшей средину обоза, кишели толпы находившихся при войске поселян и козаков. Лица всех были мрачны и злобны, всюду слышались недобрые толки, ропот, проклятия... Некоторые новоприбывшие передавали шепотом какие то зловещие сообщения. Разговоры велись тихо; временами только из общего гула вырывался взрыв грозных возгласов, свидетельствовавших о возбужденном состоянии толпы.