– Чтоб нас под басурманы? – загалдели кругом встревоженные козаки, и многие повскакивали на ноги.
– Да никогда не быть этому! Мы за веру святую да за свою землю проливали кровь, а теперь землю отдай снова панам, сам в ярмо полезай, как и прежде, да еще бросай святой крест под ноги поганых!
– Э, коли так, – кричали другие, – так мы иначе: уж как нам ни дорог свой край, а бросим, ей богу, бросим! Вот в Московском царстве, от Пела и по Дон, много вольной земли, – бери, сколько за день обойдешь или объедешь, и льготы пресличные, и никто тебе веры не трогает, потому что все православные: и царь, и уряд, и паны, и подпанки! Уж сколько наших перебралось туда!
– Почитай что половина поспольства, – заметил кто то из дальних.
– Верно, братцы! Туда и рушать, ежели что, – загомонили многие голоса, – главное дело, что там, на новых землях, ни пана, ни жида.
В это время отмахнулась пола гетманского намета и оттуда вышел генеральный есаул Гурский {454}, родом из Киева, уполномоченный гетманом чуть ли не властью главнокомандующего; его сопровождал Тетеря.
Козаки притихли и принялись за кулиш, а татары бросились на свои посты.
– Так помни же, если что, – шепнул; нагнавши Турского, Тетеря, осматриваясь осторожно кругом, – я – твой!
– Спасибо. Кости брошены, – буркнул, не глядя, Гурский и повернул круто направо. Тетеря простоял несколько мгновений в раздумье на месте, но, заметя, что из гетманской палатки стали выходить и другие, быстро удалился в глубь лагеря.
– Что ж это! – говорил без стеснения Кривонос, выходя из палатки. – Перепился он или потерял совсем разум?.. Ему говоришь, что поляки уже с огромными силами за Стырью стоят, а он еще будет ждать, пока переправятся.
– Вы, панове, должны быть снисходительней к нашему гетману, – заступился за него мягким, ироническим голосом пан Выговский. – У него какое то на душе горе. Как получил он недели две тому назад от сына письмо, так словно тронулся: безумствует, пьет, предается отчаянию, бешенству, по ночам не спит, советуется с колдунами да ведьмами.
– Так пусть и отправляется к ним на Лысую гору! – возмущался Кривонос злобно. – Тут на весах судьба всей Украйны, а он будет с своим горем носиться! Да что наше горе в сравнении с горем всей родной земли?
– Гетманское горе – всем горе, – заметил Выговский. – Как егомосць распорядился было сначала? Ведь по дивному его плану неприятеля бы теперь не существовало! Ведь ясновельможный задумал напасть на короля с посполитым рушеньем между Сокалем и Берестечком, среди болот и топей, где приходилось ляхам переходить по гатям, растягиваясь в бесконечную линию {455}.
– Да я их там с одним моим полком мог локшить, как баранов, – свирепел Кривонос. – И будь я проклят, что не пошел туда своей волей, без гетманского наказа!
– Да, гетман наш пропустил удобное время, – покачал уныло головою Выговский. – А как все было мудро придумано! На беду, вот в этот самый час и приди от Тимка лыст, и точно секирой подсек он его! Гетман запил, а тут еще прибыл под Лабынино хан; гетманская мосць и встретить его не мог; ну, хан и разлютовал, – он и без того на нас зол за то, что султан принудил его порвать с ляхами и выступить в поход за нашего гетмана, а теперь одно к другому.
– И продаст нас этот хан, клянусь бездольем своим, что продаст! – воскликнул горячо Чарнота. – Мои лазутчики хорошо видят, какие у него завелись шашни с ляхами; над нами так и летает зрада, поверьте!
– Про неверу и толковать нечего, – кричал Кривонос, – на то она и есть невера, а вот смотрите, чтоб и этот лях Гурский не завел шашней!
– Что правда, то правда, – заметил язвительно Выговский, – столько своих есть испытанных в доблести и преданных лыцарей, а гетман доверяет...
– Да что же, нам дальше терпеть?! – крикнул Кривонос. – Богдан мне первый приятель, костьми за него лягу везде, а ежели он обеспамятел, так доля родины дороже мне друга! Хотя бы и тут – что он делает? Теперь вот все ворожьи полчища преблагополучно выстроились за Стырью и приготовляют переправу, а мы даже и тут не мешаем им. Турскому поручено наблюдать! Да пусть Ярема наступит на этот шрам мой ногою, коли я сам со своими соколятами не помчусь сейчас к Стыри!
– Слушай, друже Максиме, – заговорил вкрадчиво писарь, – хоть гетман и хвор, а все же он думкой не спит, и коли не тревожит ляхов, то хочет, верно, прислать их да сонным и поставить пастку, уж недаром, поверь, он послал Богуна!
– Ох, братцы, даром! – раздался неожиданно за спиной собеседников голос; при густом тумане и насунувшейся ночи нельзя было разглядеть новоприбывшего, но голос его сразу узнали.
– Богун, Богун! – крикнули все и бросились приветствовать дорогого товарища.
– Он самый, он самый, друзи, – здоровался со всеми Богун, – только вот не могу порадовать вас доброю вестью. Гетман, знаете, послал было меня, чтоб одурить ляхов, – пустить ложный слух, будто татары нас бросили и мы со страху бежим к Киеву, одним словом, чтобы заставить их погнаться за нами, а я со своим отрядом должен был еще их заманивать. Ну, нашлись у меня такие, что попались ляхам нарочито в плен и под пытками показали, что мне было нужно, и ляхи поверили.
– Поверили? – спросил с живейшим участием Чарнота.
– Поверили; король сейчас отрядил Чарнецкого с пятью хоругвями в погоню, – тысяч двадцать пять, коли не больше, – а сам со своими полками снялся с лагеря. Только вот изменила нам доля: наткнулся Чарнецкий на нас; мы ему отсич дали – и назад; ну, не на такого собаку напали, – понял, дьявол, что заманиваем, и осторожно стал двигаться, рассылая разъезды... Ну, и наткнулся на Тугай бея с отрядом; увидел Чарнецкий, что татары не отступили, что все, стало быть, показания наши – брехня, и накинулся на Тугая, чтобы пробить себе дорогу назад. Завязалась жаркая схватка; татары подались, мы должны были вступить в битву... И вот от обедней поры до ночи рубились... И добыли славы: только половина лядского войска пробилась назад? но король понял свой промах и двинул все войска на Стырь. Сообщу вам, что Турский стоит у переправы и не мешает ляхам наводить мосты... Клянусь богом, что ляхи пройдут ночью, а к свету будут у нас на хребте!