В это время в соседней комнате раздался шум шагов и громкий говор. Все притихли и насторожились.
– Как хотите, панове, – говорил злобно хриплый голос, в котором Ганна узнала тотчас Кривоноса, – а это зрада, измена всему! Мне Богдан первый друг, я за него стона дцать раз готов был отдать вот эту башку. Но против правды я не могу: народ мне еще больший приятель, еще ближайший друг, а этот народ, эта оборванная и ограбленная голота забыта им, нет, мало, – люд продан, продан с головой нашим врагам, они опять обращают его в рабов, в быдло! – крикнул он с воплем.
Кто то заметил, что по соседству больная, и притушил поднявшийся было гомон.
– Да, этот Зборовский договор, – заметил после некоторой паузы мрачно, хотя и сдержанным голосом брат Ганны Золотаренко, – совсем умолчал о поспольстве. И теперь дозволено вот снова панам возвращаться в свои оставленные маетки, а поселянам предписано гетманскими универсалами быть по прежнему покорными своим панам и работать на них усердно, а иначе поставлена им угроза страшных кар.
– Поставлена? – возразил пылко Чарнота, и его молодой, звонкий голос заставил Ганну вспыхнуть надеждой, что вслед за ним раздастся еще более звонкий другой. – Да уже проявились эти кары и пытки на деле во многих селах, вот, я сам знаю, в Гливенцах, Сербах, Пылыпенцах на Подолии, а то еще и на Волыни. Там уже катуют лозами простой народ и рубят ему головы.
– Еще бы не рубили! – отозвалась какая то октава. – Теперь ведь паны еще с большим зверством накинутся на народ, коли им развяжут руки: прежде они изводили его лишь поборами да сверхсильной работой, а теперь будут еще мстить.
– Да я за панов уже и не говорю, – продолжал голос Чарноты, – те уже известны, а вот рубят народу головы по наказу самого гетмана. Стало быть, вновь продолжает литься русская кровь!
– Проклятие! – завопил Кривонос, а Ганна привскочила даже и села на постели от грома, раздавшегося в соседней светлице удара. – За что же они, эти несчастные мученики, проливали свою кровь и дали в руки гетмана все победы? Да, почитай, все! – кричал, не сдерживая своего голоса, Кривонос. – И Запорожье все укомплектовалось, удвоилось в числе бежавшими хлопами, и на всем пути первого похода они, эти мученики хлопы, приставали к нашему войску сотнями, а при приближении к Корсуню – тысячами, а в Белой Церкви – уже десятками тысяч. Ведь тогда всех рейстровых козаков было тысяч до шести, не больше, значит, остальное войско, тысяч до полтораста, составил народ. Да и в походах кто нам доставлял и харч, и всякий припас, и подводы? Народ, тот же самый простой народ, который восстал по призыву гетмана, обещавшего ему в своих грамотах и листах полную свободу и землю... Где же гетманское слово? Где же эта обещанная свобода? Ведь тот самый народ теперь за все свои жертвы отдался снова в руки врагов!.. Что же это – шельмовство, зрада? Да ведь выходит, что мы, вся старшина, те же иуды, те же предатели!.. За сребреники, за полученные нами льготы отдали вероломно на поталу наших братьев обездоленных, клавших широко и услужливо за нас свои головы! Нет, я больше таким вероломцем, таким псом продажным быть не хочу!.. Ни чина полковника, ни этих цацек, добытых бесчестно, носить не стану... Всё вон! К хлопам пойду и буду вместе с ними работать на панов либо с панами считаться! – брякнул он раза два чем то и грузно повалился на лаву.
После этого за дверью наступило грозное молчание. Ганна вся дрожала, как в лихорадке; глаза у нее зажглись огнем, на щеках заалели пятна... Оксана не сводила с нее очей и вся застыла в тревоге. Морозенко, бледный как стена, стоял статуей, закусив до крови губы и поворотив голову к двери.
LXXIV
Спустя несколько минут разговор в соседней комнате возобновился; жадно прислушивалась к нему Ганна.
– Ох, правда все это, да еще какая правда! – говорил какой то незнакомый старческий голос. – Зачем мне только было доживать до такого позора?.. Гетман наш, прославленный, излюбленный народом, совсем о нем и не думает!
– Да уж и народ не прославляет его больше, – откликнулся Чарнота.
– Ох, господи! – застонала тяжело Ганна и схватилась руками за грудь, словно желая задавить проснувшуюся в ней острую боль.
Морозенко этого не заметил, а Оксана бросилась поддержать ее, так как Ганна порывалась встать.
– И доступиться даже к гетману невозможно, – заговорил Золотаренко, – окружил себя наемною татарскою стражей, так что теперь нужно добиваться и добиваться долго возможности увидеться с гетманом и сказать ему правдивое слово; теперь, сказывают, держат его в руках Тетеря да Выговский с Еленой, затевают какое то сватовство Тимка с мультанскою коронованною господаревкой, ведут тайные переговоры о чем то с Турцией и Ракоцем... Одним словом, исподтишка приторговываются, кто даст за нас больше?
– Так как же нам то терпеть все эти кривды, панове? – зарычал Кривонос. – Ведь это полная зневага всем нашим правам! Ведь без подтверждения рады он, хоть и гетман, а не имеет права даже дома решать важных вопросов, а тем более вершить нашу долю с басурманами или иноверцами.
– Да мы теперь, хоть перережь нас, а не пойдем в згоду с рыцарством не нашего креста! – загалдели многие голоса. – А то вот на то самое выйдет: бился люд за свою свободу, а его опять в крепаки! Боронили мы свою веру, а ее опять либо под Магомета, либо под ксендза!
– Народ теперь уже, помимо нас, бежит целыми толпами на московские земли, за Псел, – заметил кто то язвительно.
Так как же нам молчать и потурать гетману? – закричал уже бешено Кривонос. – Мы должны, наконец поднять голос, а не мирволить новым бесчинствам на Украйне! Коли гетман изменил и народу, и нам, и всему краю, то не должен больше держать в руках булавы; и клянусь всем моим сердцем и святым моим крестом, что я вырву ее из недостойной руки!
– Так, так! – начали раздаваться сперва робко, а потом дружней и дружней голоса. – Мы сначала составим свою раду, а потом созовем и черную раду.
– Да мы и тут, вот сейчас, – рада, – заметил Золотаренко.
– И благо народа прежде всего, – добавил Чарнота.
– Так долой гетмана! – раздался общий крик.