Стремительно бросился Морозенко к лежавшему на земле козачку, остановился на мгновение, словно ошеломленный громом, и вдруг какой то безумно радостный, а вместе с тем отчаянный вопль вырвался из его груди. Упавши на колени около козачка, он схватил его за руку, припал ухом к его груди и, поднявши голову, крикнул, задыхаясь:
– Жива! Жива! Скорее горилки... воды!
Изумленные, растерянные зрители бросились исполнить
просьбу Морозенка, и через несколько минут подле него стояла уже кварта горилки и кувшин воды.
– Помогите, помогите, панове! – произнес порывисто Морозенко, подымая дрожащими руками голову хлопца.
Все кругом засуетились; хлопца вспрыснули снова водою, налили ему в рот несколько глотков водки. Минуты через три дыхание хлопца стало заметно сильнее, на щеках выступил слабый румянец. Затаивши дыхание, не спускал с него глаз Морозенко. Но вот прошла еще минута, другая... Из груди хлопца вырвался глубокий, сильный вздох, затем веки его слегка заколебались, потом приподнялись... Глаза хлопца с изумлением обвели всех окружающих и остановились на Морозенке; с минуту они смотрели на него каким то странным взглядом, словно не понимая, что происходит перед ними.
– Оксана, Оксаночка! – шептал тихо Морозенко, сжимая руку хлопца. – Неужели ты не узнаешь меня?
Все присутствующие молча переглянулись при этих словах Морозенка.
Вдруг какой то страшный, потрясающий душу крик вырвался из груди хлопца; с непонятною силой рванулся он с места и с истеричным возгласом: "Олекса! Олекса!" – бросился к Морозенку на грудь.
Несколько минут Богдан сидел на месте молча, неподвижно, закрывши рукою глаза; ни шум, ни суета, раздававшиеся так недалеко от его палатки, казалось, не долетали до него. Наконец он медленно поднялся и направился было к выходу, как вдруг навстречу ему вбежал запыхавшийся джура.
– Ясновельможный гетмане, – вскрикнул он, – на башне збаражской вьется белый флаг! К нам в лагерь въехало посольство и какая то пани с ним.
Богдан вздрогнул и пошатнулся.
– Что? Пани? Ты видел сам?! – вскрикнул он, хватаясь рукою за стол.
– Так, ясный гетмане, они хотят увидеть тебя.
– Веди их. Впрочем, нет, постой!.. Пусть подождут... Сначала впусти пани – и никого, слышишь, чтоб никого! Ну, чего ж ты смотришь? – крикнул он бешено на смотрящего на него с изумлением джуру. – Иди! Веди скорее!
Джура выбежал; Богдан остался один.
Несколько минут он стоял неподвижно, прикрывши рукою глаза; только тяжело ходившая грудь гетмана выдавала его страшное волнение. Через несколько минут, быть может, секунд, он увидит ее, глянет ей в глаза, услышит ее голос. Страшная минута!.. Теперь он узнает все – измена ли или насилие, любит или не любит?.. Но как встретить ее, что сказать ей, как обнять ее после... Ох, нет... – схватился он за голову руками, – подождать... пусть не теперь, после, потом... Нет сил! – чуть не вскрикнул было Богдан, рванувшись стремительно вперед, и вдруг остановился как вкопанный на месте: у входа раздался тихий шелест шелковых одежд.
Богдан замер. Глаза его впились в полу, закрывавшую вход в палатку, какая то бессильная истома сковала все его существо, дыхание захватило, застучало в висках, гетман сделал шаг назад и оперся спиною о стол.
И вот пола заколебалась тихо, нерешительно и в открывшемся светлом отверстии показалась фигура Марыльки. Прелестнее, чем она была в эту минуту, трудно было бы вообразить себе что нибудь. Длинное черное шелковое платье плотно охватывало ее стройную фигуру и спускалось вниз тяжелыми матовыми складками; черный креп покрывал золотистую головку Марыльки и вился легким покровом по ее платью, спадая до самой земли. В этом строгом, печальном наряде дивное, почти прозрачное лицо Марыльки получало еще какую то необычайную трогательность. Богдан не отрывал глаз от Марыльки и в этой прелестной женщине, дивной, как богиня, не узнавал той кокетливой, грациозной, но еще мало опытной девочки, которая бросилась к нему тогда в Суботове с безумными ласками на грудь. Она была так хороша, так обаятельна в эту минуту, что даже не любящее сердце должно было бы вздрогнуть от восторга при виде ее, и восторг Богдана отразился невольно на его лице. Это не ускользнуло от внимания Марыльки. Одно только мгновенье остановилась она на пороге и затем с потрясенным рыданием возгласом: "Тато! Таточко мой!" – бросилась к Богдану.
Звук этого страстного, близкого голоса заставил Богдана вздрогнуть с ног до головы; все перед ним помутилось, желание обнять, задушить в своих горячих объятиях так безумно, страстно любимую женщину охватило все сердце гетмана; Богдан рванулся вперед и с диким, порывистым движением прижал к груди трепетавшую и рыдавшую женщину... В этом стихийном порыве было какое то одуряющее блаженство, потрясшее все его существо взрывом хаотических ощущений; в них чуялись и бурные крики радости, и прорвавшиеся сладостные слезы, и жгучее дыхание давно неведомого счастья, в них было все, кроме ошеломленного до беспамятства разума. Но вдруг резкая, как удар ножа, боль полоснула его по сердцу и осветила молнией все мысли. Вот эту Елену, его Елену обнимал, целовал, называл своей Чаплинский! Бешеная ярость вспыхнула в сердце Богдана; лицо гетмана побагровело, он судорожно отклонил повисшую на его шее Марыльку и, отвернувшись, чтобы скрыть страшные муки, исказившие его лицо, проговорил хриплым, сдавленным голосом:
– На щеках пани еще горят поцелуи Чаплинского!
Марылька пошатнулась.
– О господи! И ты... и ты... коханый мой, единый мой! – простонала она.
– Единый! – перебил ее Богдан и разразился горьким хохотом. – Единый! Ой, пани в веселом гуморе! Единый? Нет, пани, – прошипел он язвительно, – нас теперь два, два, два! А может, и больше! Ха ха ха!
– Так, оскорбляй меня, гетмане! Теперь ты моим словам можешь не верить, можешь думать, что их вызывает страх перед смертью, ведь я в твоих руках, – заговорила Марылька горьким, но искренним тоном, подымая на Богдана свои чудные глаза. – Но пусть так! Казни меня! Мне эта жизнь так опостылела, что я сама бы с збаражской башни бросилась головою вниз, если бы одно не удерживало меня на свете! – Голос Марыльки задрожал, на глазах показались слезы. – О таточку! – прижала она к груди свои руки и заговорила страстно, порывисто: – Одного только и ждала я – чтобы увидеть тебя снова, чтобы глянуть тебе вот так, как теперь, в глаза, чтобы сказать тебе: Богдане, лыцарь мой! Тебя одного, одного всю жизнь любила! Оттолкни меня, убей меня, но верь мне, что я тебе не изменила! Ты мое счастье, ты мой рай.