Проснулся утром Богдан и был поражен иссиня белым отблеском на потолке и на стенах, наполнившим комнату веселой игрой света. Бодро он схватился с постели и заглянул в окно, угадав сразу причину этого явления: на деревьях и на полянке лежал легким покровом только что выпавший снег. С молодым жизнерадостным чувством прошелся Богдан по двору и саду, вдыхая полною грудью свежий, слегка морозный воздух, и, вернувшись, с удвоенным аппетитом принялся за свой утренний завтрак – гречаные вареники со сметаной, как вдруг вошел к нему в дверь, низко кланяясь и отирая заиндевевшую бороду, его орандарь Шмуль, вошел и остановился у дверей, ожидая покорно, пока поснидает пан господарь.
– А что скажешь, Шмуль? – обратился к нему Богдан, утолив первый голод.
– Ко мне, вельможный пане, – оглядывался таинственно Шмуль, – приехал Абрумка, хороший честный жидок, мой родич.
– Ну, а мне что? Хоть бы и два родича, – брал ложкою вареник Богдан, кидал его в густую сметану и потом, повернувши раза два, отправлял, придерживая усы, в рот.
– Он, вельможный пане, из под Бара, из Войтовцев, коли знаете! Хорошую имеет аренду, и жена у него антик, и девятеро детей.
– А пусть он их себе на шею повесит! Эк, с чем пришел!
– Он до меня и до вашей мосци на раду приехал.
– На какую раду? Еще, хвала богу, жидовским рабином не был, – закурил Богдан люльку.
– Видите, вельможный пане, ему предлагают хороший гешефт: мы с ним делали рахубу. Ой, какой сличный гешефт! Только он опасается, боится, – подошел Шмуль близко и, облокотившись руками на стол, склонился к Богдану, словно желая сообщить интереснейшую секретную вещь.
– Какой там гешефт? – пустил Богдан Шмулю в нос густую струю едкого дыма.
– Фу! – закашлялся в полу жид, – крепкий тютюн! Добрый тютюн!.. Фе! Но я имею для егомосци еще лучший антик! Так вот, пане добродию, что ему предлагают в аренду, – хлопскую церковь!
– Что о? – откинулся Богдан и вынул изо рта люльку, – Как? Я не расслышал.
– Отдают в аренду ему, говорю, церковь. Пан отдает хлопскую церковь.
Богдан впился глазами в жида и нагнулся в угрожающей позе; новость до того была дерзка и нелепа, что Богдан почитал своего жида спятившим с ума, и только.
– Да ты что, белены облопался или тебе Ривка гугелем мозги отшибла? – крикнул он грозно.
– Далибуг, вельможный пане, – отскочил Шмуль в испуге, и пейсы у него два раза подпрыгнули, – я не вру... Он мне божился... Это цесткый жидок... Просто отдает пан в аренду, как корчму: заплати рату, а сам получай себе деньги с хлопов за требы, стало быть – за крестины, за похороны, за службу...
– И ты этому паршивому своему родичу не вырвал языка? Где он? – поднялся Богдан.
– Ой пане ясновельможный... Он ничего... совсем... ничего.
– Он взял эту церковь в аренду?
– Нет, пане, боится... Оно выгодно... по рахубе...
– Ах вы, сатанинское отродье! – наступал Богдан. – Уже и за рахубу? Да ведь разве вам не жаль своих голов? Ведь так или иначе, а будет расправа за такое вопиющее дело, и первых перебьют вас!
– Конечно, вельможный пане, и я говорю то же... и я говорю то же Абрумке... а он на это: что пан, мол, заспокаивает, будто теперички и жолнеров и кварцяных войск довольно... и еще панских надворных команд... что теперички, говорит, ни казаки, ни хлопы бунтовать не смеют, потому что, звиняйте, добродию, им шкуру сдерут...
– Врут, ироды! Не сдерут! – ударил Богдан так по столу люлькой, что она разлетелась вдребезги, а жид в ужасе отскочил и присел у порога. – Если ты хоть подумаешь когда об этом, – подошел он к жиду, побагровев от кровавой обиды и сжав кулаки, – то лучше тебе было и на свет не родиться... Скажи это и Абрумке, и всем жидам. Если хоть один из ваших пейсатых польстится где нибудь на такое безбожное дело, то сотрем все ваше племя с земли!.. Знай ты, иуда, что вот пусть только Абрумка возьмет дотронется своими нечистыми руками до церкви, то из тебя и твоих жиденят дух вытрясу! – схватил Богдан побледневшего, как полотно, Шмуля за шиворот, приподнял и потряс на воздухе
– Ой, гвалт! Рятуйте! Вельможный пане! – повалился. Шмуль в ноги Богдану. – Никогда в свете!.. Всем закажу! Чтобы я не переступил...
– Вон! – несколько успокоившись, топнул ногою Богдан и вытолкнул обезумевшего жида за двери.
Остывши от вспышки и взвесив хладнокровно все обстоятельства, Богдан остановился на том, что такое мероприятие со стороны панов невозможно, что это было бы чудовищным, неслыханным на всем свете насилием, что не обезумели же они, не осатанели вконец.
Пошел Богдан к священнику, отцу Михаилу, потолковать об этих слухах; хотя и батюшка нашел их невероятными, но тем не менее в душе сотника шевелилось сомнение, из глубины ее вставали призраки ужасов и тяжелым предчувствием ложились на смятенное сердце.
Был вечер. Словно гигантский рубин, догорало заходящее солнце. Ярко красные лучи его окрашивали пурпуром верхушки высоких яворов, присыпанных слегка снегом, и от свечивались нежным розовым отблеском на белых покровах нижних ветвей; они играли багрянцем и на выходящих в сад окнах Богдановой светлицы, горели кровью на дорогой чеканке гаковниц и на струнах висевшей бандуры.
На низком турецком диване, упершись локтями в колени и склонив на руки буйную голову, сидел в глубокой задумчивости Богдан. Он был так погружен в свои думы, что и не за метил, как тихо вошла к нему Ганна и остановилась возле дверей, вся проникнутая новым приливом печали дорогого всем батька. Стройная фигура ее, освещенная лиловыми полутенями, казалась теперь легкой, воздушной. Длилось молчание; наконец невольный, глубокий вздох Ганны заставил вздохнуть Богдана и поднять глаза.
– Ганна, любая моя, я и не заметил тебя... А что? – окликнул он ее мягким, уныло звучащим голосом.
– Я... – смешалась как то Ганна, – хотела спросить дядька, нельзя ли хоть здесь приютить людей... Вот в двух рабочих хатах, что за гумном?
– Каких людей? – встрепенулся Богдан, и какая то тревога сверкнула на миг в его взоре.
– Говорят, – подошла ближе к столу Ганна, – в дальнем хуторе, в байраках и в лесу появились целые семьи людей... И дети между ними... А теперь вот холодно, и вот вот зима.