До рассвета еще козацкие войска оставили пилявский лагерь и двинулись к Збаражу – одной из сильнейших польских крепостей. Часть захваченных возов, напакованных лишним оружием и добычей, отправилась с надежным прикрытием назад в Чигирин, а остальное поползло какой то гигантскою змеёй с гремящим обозом в хвосте по волнистой дороге на северо запад Волыни.
Освеженный коротким отдыхом, Богдан казался сегодня бодрее; он даже шутил с некоторыми полковниками, и все с удовольствием замечали, что обычное настроение духа начинает мало помалу возвращаться к гетману. Один только Выговский волновался страшно, что ясновельможный пан решительно ускользал от его наблюдения, что все поступки его и внезапные перемены намерений, противоречащие предположениям, были ему непонятны й необъяснимы. Он пытался было выведать у гетмана его новые планы, но последний был замкнут и непроницаем, отвечал шутками, остротами, переменяя сразу тему разговора. Выговский незаметно отстал и примкнул к обозу, где в грузной колымаге ехал совсем разболевшийся Тетеря. Когда генеральный писарь приблизился к ней, то из дверец экипажа вышмыгнули каких то два козака.
– Кто это был у тебя в гостях? – спросил неожиданно Выговский Тетерю, засмотревшегося в другую сторону, чтобы узнать, что всполошило его собеседников.
– Ай! Ох, умираю... – отбросился тот на шелковые подушки в угол. – Это земляки... воды принесли.
– Полно, Семене, тут никого нет.
– А! Это ты, Иване? Ну, что же нам теперь делать? Ведь поход, поход!..
– И, вероятно, в Варшаву.
– Что ж ты уверял меня, что гетман прекратит враждебные действия?
– Такой говорил Немиричу.
– Дурит он всех вас, вот что! – крикнул злобно мнимобольной. – Лезет и лезет, с пьяных глаз, дальше в огонь, пока не осмалят ему крыл. Я не понимаю, за что мы должны в дурни пошиться и изжариться в полыме? Если эту голоту вразумить нельзя, то благоразумные должны о себе позаботиться...
– Тс с! – остановил его Выговский. – Ты так кричишь, как на веселье дружко (на свадьбе сват)! Вон Немирич! – И он пришпорил коня и подлетел к ехавшему мимо подкоморию. – Вельможный пане, не оправдались наши предположения и мирные планы, – произнес вкрадчиво и интимно Выговский, – наш гетман, видимо, решил следовать не благоразумным указаниям, не просвещенным советам, а сумасшедшему крику толпы...
Немирич смотрел мрачно и долго не отвечал на поднятый Выговским вопрос, бросая исподлобья на него подозрительные взгляды, а потом спросил в свою очередь Выговского как бы вскользь:
– Неужели голос любимого вами, славного гетмана так бессилен? Или ваша толпа так же свавольна, как и наш сейм?
– Что толпа свавольна и распущена самим гетманом, – промолвил тихо, озираясь по сторонам, Выговский, – так это совершенная правда; но правда и то, что гетман скорее отважится на безумное предприятие, чем решится вступить в борьбу с козачеством и поспольством; мне кажется, что это единственный риск, которого он боится.
Немирич замолчал и грустно покачал головой.
А Богдан, перебрасываясь о том, о сем весело и радушно с полковниками, осадил своего Белаша и подъехал к Олексе Морозенку. Он уже виделся с ним на рассвете и успел несколько ободрить и обнадежить своего любимца; но тем не менее последний до того был убит разъяснением загадки о письме, что всякие утешения действовали на него только временно и поверхностно, а потом снова одолевала его тоска; и теперь, подавленный ею, он ехал согнувшись, вперив в луку седла безучастный ко всему взгляд. Приближение гетмана он заметил только тогда, когда тот ударил его ласково рукой по плечу.
– Не журись, хлопче, – промолвил ему тепло и сердечно Богдан, – бог милостив, и козак не без доли: чем дольше томит горе, тем скорее и неожиданнее налетает радость... За терпенье бог посылает спасенье, а что наша любая Оксана не погибла, так за это я ручаюсь головой... Уж коли не было там ее трупа, так, значит, она жива... и опять, коли б ее похитили, так похитили бы с письмом... а то, вероятно, она рубилась сама и при сильных движениях его обронила...
– Ох, тату, коли б была тому правда! – вздыхал облегченно. Морозенко.
– А вот от Збаража я тебе дам отряд и Сыча еще, пожалуй, в придачу, – пошарите еще на Волыни и таки нападете на след.
– Тату мой, гетман мой!.. Сам бог заплатит тебе; мать моя, страдалица, вымолит у него эту ласку, – поцеловал тронутый Морозенко Богдана в плечо.
– Полно, полно, – смешался гетман и спросил неожиданно: – А где Ганна?
– А вот, за Варькой, – указал в сторону Олекса.
Богдан пришпорил коня и поскакал по указанному направлению.
– Ганно, – произнес глухо Богдан, осаживая рядом с нею коня.
Ганна вздрогнула от неожиданности и, поднявши глаза, с изумлением увидела возле себя гетмана. По лицу ее пробежало какое то болезненное, горькое выражение. Она ничего не ответила и наклонила голову еще ниже.
– Ганно, – повторил Богдан, дотронувшись до ее руки, – прости меня, если я чем огорчил тебя. Ты вышла от меня словно обиженная...
– Ничем, нисколько, – резко ответила Ганна, вспыхнувши мгновенно, и потом уже, подавив с чрезмерным усилием проснувшееся страдание, добавила возможно спокойно и холодно: – Я была тогда, ясный гетмане, слишком взволнована печальным известием об Оксане и ужасом горя Морозенка...
– Не говори так со мной, Ганно, – прервал ее Богдан, и в голосе его прозвучало столько горя, что Ганна снова побледнела как полотно. – Разве я не мог быть потрясен порывом отчаяния моего дорогого Олексы?.. Страх за него и понудил меня... разузнать подробнее, нет ли чего еще про нашу общую любимицу...
– Смею ли я не верить?
– Эх, Ганно, Ганно, – вздохнул тяжело Богдан, – есть у каждого свои слабости, но иные падают на нас как кара господня... не язвить, а сострадать бы след одержимому...
– О гетмане, – произнесла тихо Ганна, подымая на Богдана глаза, полные слез, и в голосе ее зазвучала глубокая грусть, – не обо мне речь!.. Я давно обрекла себя богу и моему народу... и даже благодарна доле, если она бьет меня, чтоб я помнила свой завет... Но что я для народа?.. Былинка, крупинка!.. А вот трепет берет, если его единую и лучшую силу слабости могут сдвинуть с пути...