– Сюда, ко мне, друзья мои! – крикнул он, отдернув полог палатки.
Вошла Ганна, а вслед за ней нерешительным шагом вошел и Морозенко.
– Что ж ты, Олексо, едва чвалаешь ногами? На грудь ко мне, чертов сын! – обнял он его горячо. – Не ранен ли? Или изнемог в пути? Ну как? Да что же это ты стоишь, словно вареный? – засыпал его гетман вопросами.
– Прости, батько, – ответил наконец тот взволнованным голосом, – не справился, не исполнил воли твоей: всю Волынь кровавым следом прошел, добрался до дремучих лесов Литвы и не нашел ни Чаплинского, ни ясновельможной пани, ни Оксаны...
– Не нашел?! – вырвался болезненный стон у Богдана и заставил вздрогнуть стоявшую в стороне Ганну; она подняла на гетмана свои лучистые глаза и заметила, что он побледнел.
– Не нашел, – повторил Олекса упавшим голосом. – Куда ни бросался – ни слуху ни духу!.. Только в последнее время от одного беглого литовца прослышал, что ему кто то говорил, будто Чаплинский в Збараже... Но твой ясновельможный приказ вернул меня сюда.
– В Збараже, говоришь?! – воскликнул снова гетман.
– В Збараже... да вот еще нашел среди трупов под Гущей письмо к твоей милости.
– Письмо? От кого?
– Не знаю... никто не мог разобрать, – улыбнулся Олекса, подавая толстый пакет, перевязанный шелковою алою лентой.
Богдан порывисто схватил пакет, сорвал ленту и с жадностью стал читать; но буквы мелко исписанного письма почему то прыгали, а в налитых кровью глазах бегали огненные кружки и мешали разбирать почерк.
Ганна впилась глазами в лицо гетмана, подергиваемое судорогами... Вдруг оно побагровело сразу, на висках надулись синие жилы, очи засверкали огнем.
– От нее, от нее, каторжной! – вскрикнул он от бешенства, сжав в руках лыст и бросив его себе под ноги. – Как же ты брешешь, – накинулся он на Морозенка, – что не видел Оксаны, коли от нее получил этот лыст?
– Как от нее? – отшатнулся даже тот в изумлении.
– От нее! Вот там, с самого начала, пишется, что поручает нашей Оксане письмо.
– Оксане?! – завопил, схватившись за чуб, Олекса. – Значит, она погибла! Ну, так и мне туда дорога! – И он стремительно бросился из палатки.
Утром весть о присоединении славного пана Немирича к войску облетела лагерь, и все спешили увидать его, а старшина – познакомиться. Выговский караулил подкомория целую ночь у палатки гетмана и первый подошел к нему, будучи знаком еще раньше.
После пышных приветствий он сейчас же попытался проведать у Немирича о результатах его совещания с гетманом, – знать это было ему до крайности важно, особенно после интимных признаний Тетери.
– Какое счастье, что вельможный пан с нами! – говорил сладко Выговский. – Нам только и недоставало просвещенного разума, – он оградит нас от многих ошибок.
– Пан льстит мне, – ответил, поморщившись, Немирич, – никакой такой силы за собою я не чувствую. Да и, кроме того, я встретил у гетмана образ мыслей, совершенно сходный с моим.
– Неужели и пан полагает, как здесь почти все, что заботиться нам о мире не следует, а нужно броситься всеми силами на разорение Польши?
– И я, и гетман совершенно противоположных мыслей.
– О?! В таком случае над нами десница господня! – воскликнул Выговский. – Когда бы только это мнение восторжествовало.
В это время подошли к ним Нечай, Чарнота и другие.
– А что, братцы, – вскрикнул Нечай весело, – и из панов таки бывают люди!
– Да еще какие, почище нас всех! – отозвался радушно Чарнота.
– Что ж, коли наши паны, так выходят и люди! – зашумели остальные восторженно.
– Вот, ей же богу, я побратаюсь с ним! – заключил Нечай тщедушного подкомория в свои широкие, могучие объятия.
– За честь за великую! – потянулся к нему и Чарнота,
Шумные приветствия козаков и тронули, и смутили Немирича: он не ожидал от русских людей такого искреннего, сердечного доверия к пану, да еще из враждебного лагеря, а между тем даже среди простых козаков и поспольства появление Немирича произвело чрезвычайно благоприятное впечатление.
– Ге ге, братове, – говорили козаки, – уже и паны начинают приставать к нам, скоро, значит, будет с нами и сам король!
– Стало быть, и будет свой король, а нам того и нужно! – подхватывало поспольство.
А Богдан по уходе Морозенка двинулся было за ним, но, увидев, что Ганна кликнула на помощь козаков, возвратился в палатку и тщательно закрыл за собою полог. В другое время его не успокоили бы ни крики Ганны: "Во имя бога!", ни шум погони за своим любимцем, прославившимся уже рыцарем, но теперь он был весь поглощен бушевавшим в его груди адом, так что впечатления событий почти не отразились на его раздраженных до оцепенения нервах. При первом взгляде на этот знакомый ему мелкий почерк, на привычное, давно не звучавшее ему ласковое приветствие у него вспыхнула страшным пламенем ревность, вскипятила всю кровь и разразилась вихрем бешенства; но вместе с этим бурным чувством он почувствовал и другое, еще более едкое, более тоскливое, вонзавшееся тысячью ядовитых жал в его сердце... Богдан не то сел, не то упал на кресло; все у него горело внутри; он распахнул жупан, разорвал ворот сорочки и повел вокруг воспаленными глазами... Взор его упал на лежавшее у его ног скомканное письмо.
– А... – заскрежетал он зубами, – вот оно, каторжное! И как мучительно жжет, словно калеными клещами хватает! И что бы она, змея, могла написать в свое оправдание? Какую бы придумала ложь? Э, все равно... изорвать в куски, и квит! – Но он не двигался с места, а дрожал всем телом, не замечая этого вовсе. Скомканное письмо казалось ему каким то таинственным цветком, манившим к себе своим упоительным ароматом. – Да что ж я за баба, – вскрикнул наконец гетман, ударяя по столу кулаком, – что я за квач, чтобы испугаться этого паршивого клочка бумаги?! Чары ли в нем какие сидят, заговор ли ведьмовский? Так козака никакая нечисть не смеет взять, пока он не струсит! А разве у меня пропала отвага? Да, может быть, и речь там идет о важных делах, сообщают мне о каких либо событиях, ради подкупа, а я раскис, как подошва в хлющу, и малодушничаю? Ха ха! – рассмеялся он дико. – Вздор! Прочту, полюбопытствую... Эка невидаль, ляшская шкура!