"К чему рассказал он ему о смерти короля? Между его рассказом и причиной приезда должна быть какая то связь, – думал про себя Богдан. – Здесь кроется что то весьма любопытное. И его надо раскрыть поскорее".
С этой мыслью гетман поднял голову и, вздохнувши глубоко, произнес печальным голосом:
– Так то так, пане полковнику, потеряли мы истинного благодетеля нашего, а жизнь все идет вперед, некогда и потужить о нем! Правду старые люди говорят, что мертвый о мертвом, а живой о живом думает.
– Да, да, – ответил живо Радзиевский, – дни теперь летят часами, а часы – минутами. Ну как же дела твои?
– Что ж, ничего. Да от войны устали; послал своих депутатов на сейм: мира хочу.
Под седоватыми усами Радзиевского промелькнула легкая улыбка.
– Ну, проезжал я стороной, на мир, пане гетмане, похоже мало. Только в таком облачении и проехать можно, а в шляхетской одеже не показывайся! Всюду бродят вооруженные толпы, а отряды твои берут во всех местах города и замки.
– Что ж делать! Хочешь мира – готовься к войне! – улыбнулся Богдан.
– Но но, гетмане, – подмигнул ему бровью Радзиевский, – готовься, но не веди.
– Ясный пане мой! Мы не обнажили бы и сабли, если б не князь Ярема! – заговорил убежденным тоном Хмельницкий. – Мы и татар отпустили, и сами собрали сюда все свои силы, но он бросился на нас, как хищный волк, сам, на свой страх, без указаний сейма. Травит, мучит, терзает народ и тем раздражает его и побуждает его к мщенью. Чернь поднялась кругом. Я могу остановить полки свои, отослать татар, но над чернью нет у меня власти, ясный пане, как нет ее ни у сейма, ни у короля!
– Да, это верно, – произнес задумчиво полковник, – но что же ты предполагаешь, гетмане, дальше?
– Мира хочу.
– Я знаю твои условия, – сейм никогда не согласится на них {388}.
– Я не могу уступить ничего. Не говоря о других причинах и чувствах, скажу тебе, вельможный пане, коротко: весь народ принял участие в восстании, если он не будет удовлетворен, – он подымет оружие против нас.
– Все это верно, но панство никогда не согласится. Ему и на руку поссорить тебя с народом, чтоб, обессиленного, раздавить поскорей: народ без предводителей не страшен! Да первый Ярема будет против. Ты знаешь, он поклялся или раздавить вас, или покинуть ойчизну. Оссолинский у нас, надо опасаться, чтобы совсем не утонул; с Оссолинским пошатнулись и все те люди, которые за вас недавно стояли. Вот если б король покойный был жив, о, он бы постоял за вас, и тогда все твои пункты были бы утверждены без всякого сомнения. Вам надо иметь сильную руку.
Во все время речи Радзиевского Богдан не отводил от его лица пытливого взгляда. "Куда это он гнет? Что скрывается в его словах?" – думалось гетману. При последних же словах полковника в голове Богдана мелькнула какая то смутная догадка.
– Но если отвергнет сейм твою просьбу, что предполагаешь ты дальше? – продолжал Радзиевский.
– Буду мечом добывать волю своему народу, – отвечал невозмутимо Богдан.
XXIV
– Если паны отринут мои пункты, – продолжал Богдан, внимательно следя за выражением лица Радзиевского, – то вся кровь упадет на них. Я иду не на кровь всенародную и не на бедствия отчизны, – произнес искренно и. величаво гетман, – а на спасение погибающих в неволе и на защиту святого креста.
– Так, гетмане, на спасение погибающих в неволе, – повторил за гетманом Радзиевский. – Но в этом деле не надейся слишком на свои силы: Беллона изменчива, а в случае пораженья; ты потеряешь всякое право на снисхождение.
– Не нуждаюсь я теперь в снисхождении, пане полковнику, – отвечал с гордой усмешкой Богдан, – пока не имел с панами дела, еще страхался, а теперь знаю, с кем воюю! Учинил я уже то, о чем не мыслил, учиню еще то, что замыслил {389}. Турки, татары пришлют мне свою помощь, только свистну – и триста тысяч будут стоять под моими знаменами.
– Татары – невера, да и народ неверный, гетмане! – улыбнулся Радзиевский.
– Оттого то они, верно, и не Трогают нашей веры, – нахмурился Богдан.
– Ты, гетмане, стал зол, – повел бровью Радзиевский. – Но хотя татары и не трогали вашей веры, зато не оправдали той веры, которую вы оказали им. Знаешь ли ты о том, что хан присылал письмо на сейм и требовал дани?
Гетман изобразил на своем лице гневное недоумение.
– Да, и требовал дани, – продолжал Радзиевский, замечая впечатление, произведенное на гетмана его сообщением. – А что, если бы получил он дань, как ты думаешь: продолжал ли бы он стоять за вас? Что ему вы, козаки? Враги исконные, не больше. Конечно, ограбить Польшу соблазнительно и для мурз, и для хана, но й помогать особо козакам пет никакой выгоды для татар.
Гетман угрюмо молчал; теперь Радзиевский задел в своих словах ту самую мысль, которая так смущала его самого.
– Они соединятся с нами и из исконных врагов приобретут себе верных друзей, – произнес он.
– Да, пожалуй, – усмехнулся иронически Радзиевский, – но сдается мне, скорее можно было б соединить козу с сеном, чем татарина с козаком. Послушай, гетмане! – продолжал он далее искренним тоном, опуская руку на стол. – Правителю, конечно, не должно разглашать своих тайн, но со старым приятелем, который не раз оказывал вам свою дружбу, можно говорить начистоту. Итак, будем говорить коротко: в войне всегда бывает два исхода: неудача – и вы погибли безвозвратно, удача – вам тоже не будет выгоды никакой. Неужели вы думаете, что соседние монархи будут смотреть спокойно на то, что вы разрушите все государство и свергнете весь государственный строй? О гетмане, не доводи лучше до вмешательства чужих государей, иначе пострадаешь ты сам!
– Знаю, – поднял гордо голову Богдан, – все знаю, пане полковнику, и скажу тебе прямо: расшатав и обессилив Польшу, я уйду со всем войском и со всем народом под протекцию другого государя.
– Как?! – вскрикнул с непритворным ужасом Радзиевский и поднялся с места. – Ты... ты хочешь разрушить, погубить отчизну?!
Страстный вопль, вырвавшийся из груди полковника, казалось, тронул гетмана.
– Отчизна стала нам мачехой, а не матерью, – глухо ответил он, – как же мы будем дорожить ею, когда она сама отталкивает нас?
Радзиевский молчал; несколько мгновений никто не нарушал молчания, наконец он заговорил глубоко взволнованным голосом: