– Стой, голубка моя, – остановил ее Богдан, – я знаю, что жизнь моя нужна для многих и что смерть моя разбила бы все дело, а потому и не буду поступать, как юный мальчик, рвущийся на приключенье, а как человек, в руках которого находится судьба всего народа. Потому и говорю тебе, – произнес он решительно, – отклонить это предложение нельзя, невозможно. Здесь кроется что то важное, – быть может, мы узнаем от нашего тайного доброчинца такие вести, которые изменят нашу судьбу.
– О, дядьку, нет, нет! Не доверяйте вы ляхам: они хотят обмануть вас и толкнуть на ложный путь. Тот, кто идет к нам на помощь как честный человек, не станет скрывать свое имя.
– Есть много, Ганно, среди шляхтичей таких мужей, которые стоят на нашей стороне, но боятся признаться в том открыто, чтобы не навлечь на себя гнева ляхов.
– Тогда бы он написал вам свое сообщение в этом самом пакете, а не вызывал бы вас в полночь... без стражи... одного.
– Гм! – протянул Богдан. – Есть такие слова, Ганно, которым опасно доверять бумаге. А кругом нас столпились теперь такие туманы... – произнес он задумчиво, – один луч, и он может осветить нам все. Нет, Ганно, – гетман поднял гордо голову, – во имя святого нашего дела мы не смеем пренебрегать никаким сообщением!
– Но если вы уже решились идти, дядьку, – произнесла с тоской Ганна, – то не идите хоть один, возьмите людей верных.
– Да, об этом я подумал, – ответил коротко Богдан, и, подошедши к двери, он приказал джуре позвать немедленно Золотаренка и Кречовского.
– Друзи мои, обратился он к ним, когда полковники вошли в светлицу, – сегодня мне нужны два верных человека, которым бы я мог вручить свою жизнь.
– Что нужно, гетмане, мы за тобой хоть в пекло! – произнесли решительно полковники.
– Сегодня в полночь я должен быть в южной замковой башне; можно опасаться измены, а потому прошу вас – спрячьтесь поблизу заранее и при первом моем свисте спешите ко мне.
– Будь покоен, гетмане!
В продолжение этого короткого разговора Ганна стояла в стороне, охваченная каким то бурным волнением; видно было, что она боролась сама с собой.
– Дядьку, – произнесла она вдруг неожиданно, – я пойду вместе с ними.
Присутствовавшие невольно отступили.
– Ты, Ганно, ты? – вскрикнул пораженный Золотаренко.
– Да, брате, я! – ответила решительно Ганна, смело подымая свое зардевшееся лицо.
Богдан взглянул на нее с изумлением: такою он еще не видел свою тихую Ганну никогда. Затем выражение изумления сменилось чувством глубокой признательности; словно луч солнца осветил утомленное, суровое лицо гетмана: морщины на лбу его разгладились, в глазах блеснул теплый огонек.
– Спасибо, Ганно, – произнес он тронутым голосом, беря ее за руку, – спасибо, дорогая моя!
Настала ночь, темная, теплая, звездная.
Все время до вечера Богдан провел в тревожном томительном ожидании. Тысячи вопросов, предположений, сомнений осаждали его, но ни в одном из них он не мог найти даже слабого указания на то, кто бы был этот таинственный незнакомец. Наконец наступил и поздний летний вечер; кругом все стемнело. Настала и ночь; одно за другим потухли в замке освещенные окна и смолкли людские голоса. На башне пробило полночь.
Богдан надел под жупан тонкую кольчугу, осмотрел оружие, засунул за пояс турецкие пистоли, захватил с собой тонкую и крепкую веревку и, закутавшись в темный плащ, спустился в сад.
В саду было темно. С непривычки Богдан не смог ничего различить; перед ним только вырезывались из общего мрака стройные очертания тополей. Но через несколько минут глаз гетмана привык к окружающей темноте, и он двинулся вперед. Под деревьями было еще темнее. Легкий ветерок пробегал время от времени в саду и вызывал какой то глухой, таинственный шелест; сквозь густую листву просвечивали яркие алмазные звезды; под темными листьями блестели в траве светлячки.
Но гетман не замечал ничего этого; нахлобучивши на глаза шапку и стиснувши в руке эфес сабли, он быстро подвигался вперед. Вот и серая, почерневшая башня, кругом кустарник. Богдан бросил беглый взгляд вокруг, – никого не было видно, в башне же светился слабый огонек.
"Гм, хорошо спрятались друзи", – подумал про себя Богдан и, толкнувши маленькую дверь, вошел в башню. Здесь он очутился в полной темноте.
Гетман вынул из кармана кремень и кресало, высек огня и, зажегши трут, оглянулся кругом, – всюду было набросано старое ржавое оружие, пахло сыростью; небольшая винтовая лесенка вела наверх. Поднявши над головой своей тлеющий трут, Богдан стал осторожно взбираться наверх. Наконец он переступил последнюю ступеньку, сильно толкнул дверь и остановился посреди комнаты.
На столе, составлявшем единственное украшение комнаты, если не считать двух изломанных лав, горел небольшой потайной фонарь; у стола сидел, задумавшись, высокий монах с длинной седой бородой.
"Измена, обман!" – промелькнуло молнией в голове Богдана; в одно мгновенье вырвал он из ножен саблю и сделал шаг к дверям.
Незнакомец заметил движение Богдана.
– Стой, гетмане! – произнес он звонким твердым голосом и, сорвавши с себя быстрым движеньем седую бороду и клобук, бросил их на стол.
– Пан Радзиевский! {386} – вскрикнул Богдан, отступая от изумления назад.
– Он самый, прославленный победитель, – отвечал радостно незнакомец, подходя к Богдану и протягивая ему руку.
Гетман горячо пожал ее.
– Рад, рад, ясный пане, – произнес он с чувством, – рад, что снова вижу тебя.
– Ия тоже не менее, – отвечал Радзиевский, – а скажи, пане гетмане, думал ли ты, что нам придется так увидеться с тобой?
– Да, – вздохнул Богдан, – колесо фортуны вертится быстро. Но, правду сказать, никогда не думал я, что придется мне дорогих моих гостей принимать вот так, в таком месте.
Радзиевский несколько смутился при этих словах Богдана.
– Что ж, гетмане, я сам бы рад был к тебе явиться открыто, но есть дела, которые важнее наших желаний. Одначе поздравляю тебя с победами, – переменил он сразу тон, – каких давно не слыхали в Польше. Жаль, что покойный король и благодетель наш не дожил до этих дней и не увидал усиления своих любимых детей.
– Спасибо, спасибо за доброе слово, пане полковнику. Не знаю, были ли мы любимыми детьми его королевской милости, а вот что он был нашим любимым отцом, так это так.