– Рука чешется! – сдавленным голосом ответил Богун.
Слова Богуна долетели до пана Гродзицкого и заставили
его испуганно оглянуться.
– Если и так, – не глядя на коменданта, промолвил Богдан, – то почему же меня держали там десять дней, не предъявляя ни обвинений, ни причин моего ареста?
– Я ждал от этого негодяя Ясинского доказательств; он меня все водил, – неестественно жестикулировал комендант, – пан писарь может свою обиду и убытки искать на этом клеветнике... Я сам помогу пану, слово гонору!
– Спасибо, – улыбнулся злобно Богдан, – я уже видел панскую помощь: любопытно бы знать, по какому поводу пан приказал палачам своим меня вздернуть на дыбу, когда я доказал свое alibi?
– А! – гикнул Ганджа и выхватил до половины из ножен свою саблю.
– Что ты? Очумел? – удержал его Богун.
Комендант, услышав за спиною угрозу, быстрым движением выскочил вперед, оглянулся и потом, несколько успокоившись, примкнул к Богдану и начал перед ним шепотом извиняться:
– Прости, пане писарь, за вспышку: ты сам ее вызвал, угостив кулаком Ясинского так, что тот отлетел кубарем на две сажени. Славный удар, – стал даже восхищаться Гродзицкий, – разрази меня гром, коли я пожелал бы такого испробовать! Теперь то и я рад, что этот облыжный нападчик разбил себе в кровь голову, а тогда я заблуждался, вспылил... errare humanum est{94}.
Богдан смолчал, презрительно прижмурив глаза. Они уже были у брамы.
– Так пан писарь решительно отвергает мое хлебосольство? – еще раз попробовал грустным голосом тронуть Богдана Гродзицкий. –Это не по товарищески... Что ж? Мало ли что? А рука руку... Когда нибудь и я отблагодарю.
– Спасибо, вельможный пане товарищ, – язвительно ответил Хмельницкий, – за хлеб и за соль... Я на них и отвык то, признаться, от панских потрав, да и есть отучился... А обиды свои я сам в себе прячу, а другим их, пане, не поручаю.
– По рыцарски, шанованный пане, по рыцарски! –протянул было руку Гродзицкий, но Богдан, якобы не заметив ее, снял только усиленно вежливо шапку и, промолвив: "До счастливого свидания!" – вскочил на коня и быстро въехал на опущенный мост.
Товарищи проехали по мосту раньше. Богдан нагнал их, спустившись уже с горы, и, придержав лошадь, поехал с Богуном рядом.
– Скажи мне, голубь сизый, – обратился он к нему с радостным чувством, – каким образом спасение явилось? Меня это так поразило, что ничего и в толк не возьму... Знаю только одно, что если бы ты опоздал хоть на крохотку, то я бы висел уж на дыбе, а может, лежал бы истерзанным на полу.
– Изверги! Душегубцы! – вскрикнул Богун. – Ну, счастье их! – потряс он по направлению к крепости кулаком. – Господь отвел! А уж я было поклялся в душе искрошить этих двух жироедов, если волос один...
– Спасибо, спасибо вам, друзи, – протянул Богдан своим друзьям руки, – но все же, как тебе поручил наказ гетман и как он сжалился, как спас меня?
– Спас тебя, пане Богдане, не гетман, а ангел – это его чудо: только такое святое, горячее сердце могло смутить гордыню панов и разогреть им состраданием души... Только она, прекрасная и великая...
– Да кто же, кто?
– Ганна Золотаренкова.
– Она? Галя? Чудная это душа и золотое сердце, – сказал Богдан с глубоким чувством. – Но как, каким образом?
– Как? Сама полетела ночью в Чигирин на пир к Конец польскому и вырвала у него эту защиту.
И Богун в пламенных и сильных словах описал подробно славный подвиг отважной и свято преданной девушки.
– Да, это десница божия надо мной и над бедною семьей моей, – поправил быстро Богдан запорошившуюся ресницу и набожно поднял к небу глаза. – Но кто же ей сообщил о моей беде? – прервал наконец минуту безмолвной молитвы Богдан.
– А вот кто! – показал на Ахметку Богун; хлопец стоял за углом с казаками и не был прежде виден, а теперь очутился лицом к лицу.
– Ахметка! – вскрикнул Богдан. – А я и забыл про него... Так память отшибло!.. Только узнал от дьяволов, что ушел... Сыну мой любый, – раскрыл он ему широко объятия, и Ахметка с криком: "Батько мой!" – бросился к Богдану на грудь и осыпал его поцелуями.
– Ахметка дождался батька! – смеялся и плакал в исступленной радости хлопец. – Ахметка никому не даст батька! Пусть Ахметку разрежут на шашлыки, пусть его кони изобьют, изорвут копытами, а Ахметка батька не бросит... Ай батько мой! – то отрывался, то снова припадал хлопец и целовал Богдану и шею, и грудь, и колени.
– Да, тоже сокол, – кивнул головою Богун, – а сердце у хлопца такое, – что черт его знает, да и только... И удали, – что у запорожца! Славный юнак, и еще лучшим лыцарем будешь! – ударил по плечу хлопца Богун и обнял по братски. – Хочешь со мной побрататься?
– Да разве я дурень, чтоб не хотел? – смеялся гордый и счастливый хлопец.
– Так и побратаемся. Ей богу, побратаемся – и кровью поменяемся, и крестами!
– А что, Панове, – прервал Ганджа, – сразу ли двинемся в путь или подночуем у Лейбы?
– Лучше, друзья, подночуем, – отозвался Богдан, – а то я в той чертовой яме десять дней не ел и не спал. Сначала утешала хоть люлька, а уж когда и тютюн вышел, так я порешил пропадать, да и баста!
– Разве у меня в черепе этом, – ударил себя по шапке Ганджа, – гниль заведется, чтоб я им, собакам, не вспомнил!
– Да и у меня самого, брат, надежная память, – улыбнулся Хмельницкий. – А что, Ахметка, может, передали мне из дому что либо из одежи?
– Целую связку, вот за седлом, – ответил весело хлопец.
– Чудесно, – потер руки Богдан, – тащи это все за мною к Днепру; выкупаюсь – и к Лейбе, а вы распорядитесь там, Панове, вечерей.
– Ладно, – ответил Богун, – только не поздно ли, батько, затеял купанье? Ведь смотри – сало идет.
– Пустое! – засмеялся Богдан. – Вместо мыла будет!
Передав казацких коней, Богдан с Ахметкой спустились с обрывистой кручи к Днепру. Старый Дид{95} бурлил у берегов водоворотами; рыхлые, мелкие льдинки, точно потемневший снег, прыгали, мчались и кружились на далеком пространстве, производя какой то особенный шорох. Наступали сумерки; заря догорала; легкая дымка облаков светилась бледно розовою чешуей, переходя в нежные лиловые тона; на противоположной части неба из за черепичных крыш и пригорка подымалась пожарным заревом медно красная, надутая и как будто приплюснутая луна.