Когда площадь переполнилась уже вся народом, и волнение, и раздражение его начинали уже высказываться в угрожающих криках и брани, посылаемых по адресу звонаря, и к колокольне начали проталкиваться свирепые лица с поднятыми вверх кулаками, то набат вдруг смолк, в окне показался дед, весь в белом, с волнующеюся седою бородой, с серебристым оселедцем за ухом и, высунувшись из окна, распростер над толпою руки. Все вдруг затихло и занемело в напряженном ожидании.
– Дети, братья! – обратился дед к собравшимся старческим, но сильным голосом. Во всей фигуре его чувствовалось необычайное возбуждение, глаза горели восторженным огнем. Толпа шелохнулась, понадвинулась еще теснее к колокольне и замерла. А дед, поднявши высоко руку и, захвативши побольше воздуха в костлявую грудь, возвысил свой голос до необычайной силы.
– Друзи! К нам идет со славным Запорожским войском наш гетман Богдан, богом нам посланный заступник и отец. Он уже близко от родного города, так раскроем же настежь ему ворота и встретим нашего избавителя хлебом и солью!
Какой то страшный звук, словно крик ужаса, вырвался из груди всей толпы и замер... Упала вдруг могильная тишина. У жолнеров вытянулись лица, пан Опацкий побледнел, как мел, и уставил в даль налитые кровью глаза...
Но вот минута оцепенения прошла; пробежала волна по толпе; заколыхались чубатые головы; послышался то там, то сям встревоженный говор, начали вырываться и радостные, и неуверенные возгласы: "Хмельницкий здесь!", "Батько наш прибыл!", "Господи, спаси нас!", "Да что плетешь? Какой там Хмельницкий! Может, гетман коронный?"
Отрывистые крики начали сливаться в два враждебных хора, одни кричали: "Молчите вы, перевертни, недоляшки! Заткнет вам всем глотки Хмельницкий!" А другие вопили: "Погодите, погодите! Повесит вас всех, как собак, Потоцкий, а зачинщиков на кол посадит!" – "Ах вы, псы, изменники!" – начинало теснить последних заметное большинство. В иных местах стали пускаться в дело и кулаки со взрывами брани.
Опацкий, заметивши, что в толпе нет единодушия, а есть партия, готовая примкнуть к его бунчуку, несколько ободрился; он вздумал воспользоваться минутой общего замешательства и разъединить еще более обе стороны, поддержав мирных, покорных и рассеяв дутые надежды бунтовщиков.
– Слушайте, несчастные, – гаркнул он, побагровев от натуги, – не накликайте на свои головы бед! Мне жаль вас! Я только что получил известие, что сын коронного гетмана разгромил Запорожье и возвращается с богатою добычей назад. Может быть, кто нибудь и видел уже близко его непобедимых гусар.
– Не верьте, – раздался вдруг неожиданно голос Золотаренка, – запорожцев и козаков видел верный человек в Затонах, только что прискакал, а с ними, конечно, и батько.
Заявление подчиненного, отвечавшего своею головой за спокойствие, его открытый вызов к возмущению толпы были так безумны, что только безусловная уверенность в немедленном прибытии грозных родных сил могла оправдать их, и это смутило пана Опацкого.
– Молчи, дозорца! – попробовал еще староста поколебать впечатление, произведенное на толпу Золотаренком. – Ты рискуешь головой, ты пренебрегаешь милосердием Речи Посполитой и губишь в слепом безумии всю семью этого бунтаря! Опомнитесь, панове! – обратился он к примолкшей толпе. – На бога! Разве осмелится этот бежавший банитованный, лишенный всех прав писарь явиться хотя бы со всем Запорожьем сюда, когда тут, в этих местах, сосредоточена такая сила панских и коронных войск, какая сломит и сто тысяч врагов?
– Мой племянник видел его! – закричал неистово дед, подымая вверх руки. – Только не мог его догнать; река разделяла, но он узнал батька. Он был на белом коне, с белым знаменем. За ним краснели как мак запорожские ряды; густые луга их закрыли... клянусь всемогущим богом, он не лжет! Пусть земля обрушится под моими ногами, пусть раздавит мою старую голову этот колокол, коли я покривил душой перед вами!
– Дед не возьмет греха на душу; это ляхи мутят, а батько наш здесь, спешит к нам! – раздались то здесь, то там по одиночно возгласы, сливаясь в торжествующий гул.
– Да, пожалуй, и правда, – начали сдаваться противники. – Если Хмель близко и узнает, что мы заперли перед ним ворота, так расправится с нами также по свойски, а гарнизон нас не защитит! – зашумели они сначала тихо, а потом и громче.
– Схватить этих бунтарей! – заревел дико Опацкий. – Триста Перунов, если не гаркну в вас из гармат... Не уйдет эта тень от стен, как явятся сюда полки драгун, и тогда не будет пощады! У кого есть разум и страх, вяжите мятежных лайдаков! На раны Езуса, если тот старый дурень и видел баниту, так он, значит, прятался, как заяц в лугах... Верные должны схватить его и передать в руки властей, за что и получат награду: як маму кохам, всем покорным и верным даны будут великие льготы, а буйные и мятежные обречены на погибель!
Бешеный крик подстаросты произвел снова впечатление на низшие слои толпы; с одной стороны драгуны, Потоцкий, изуверские казни... и это близко, неотразимо, а с другой стороны мифический Хмельницкий, бессильный против коронных гетманов, а быть может, и разбитый беглец... Льготы 'или пытка? Благо или смерть?
Не долго длилось смущенное молчание, не долго колебалась толпа. Загалдели сначала более слабые духом:
– Долой мятежников! Мы за пана старосту!
Вскоре к ним пристало и большинство.
– Запирай ворота! Хоть бы не только Хмельницкий, а и сам черт к нам приехал. Запирай! – раздались отовсюду голоса.
– Бей изменников! – крикнул Золотаренко, а за ним и другие удалые козаки.
– Вот мы вас перевяжем всех, как баранов! – напирала на них серая масса.
– Отпирай ворота! – заревели исступленно горячие головы, протискивая кулаками дорогу к воротам. Во многих руках блеснули уже ножи.
– Режут! Стреляйте в них! – подымали руки к бойницам приверженцы старосты и, теснясь, давили друг друга.
Какая то бледная девушка с темною косой торопливо и бесстрашно протискивалась среди кипящей толпы; она несколько раз порывалась говорить, подымая руку, но голос ее терялся в беспорядочных волнах перекатного рева.
Опацкий сделал было распоряжение стрелять, но жолнеры как то замялись. Послышались робкие возражения.