– Вернулись ли, Дубе, вовгуринцы?
– Нет, батьку, еще не видать.
– Замешкались что то хлопцы...
– О них не тревожься, из пекла вынырнут назад.
– Ну добро, смотри ж, как только прибудут, сейчас оповести меня, – проговорил, не глядя на собеседника, Кривонос и снова погрузился в свои черные думы.
Но мало помалу ликующий весенний день убаюкал и его свирепое сердце. Черты его разгладились; в глазах мелькнуло какое то теплое, туманное выражение, горькая складка легла возле губ.
– Эх, что еще там в голову лезет? – выругался вслух Кривонос, встряхивая головою, словно хотел стряхнуть с себя рой воспоминаний, окружавших его своею прозрачною толпой, но несмотря на все его старания, непослушное воображение несло его дальше и дальше, в глубокую даль.
Перед Кривоносом выплыл вдруг потонувший в зелени хутор, освещенный таким же горячим солнечным лучом. На пороге стоит молодая дивчына, стройная, тоненькая, с светло русою косой... Какой то козак держит ее за руку... чернобровый, статный, хороший. Неужели это он, дикий зверь Кривонос?
Кривонос сжал рукою свое сердце, и глубокий, тяжелый стон вырвался из его груди.
А вот вечер, ночь... Соловей заливается... Месяц светит сквозь листья дерев... Шею его обвивают нежные, теплые руки... Он слышит, как боязливо бьется на его груди чистое девичье сердце. Он шепчет своей Орысе на ухо горячие, полные страсти слова.
"Ох, на бога!" – простонал Кривонос, стараясь отогнать от себя рвущие душу образы, но против его воли они сплетались вокруг него все тесней и тесней.
Вот и хатка чистая, светлая, счастливая. На лаве сидит молодая женщина с нежным лицом и повязанной головой Она гладит одной рукой склоненную к ней на грудь буйную голову, а другою качает люльку, привязанную к потолку... От чистого счастья слова не льются из сердца... В хатке так тихо, так любо, как в светлом господнем раю.
"Эх, было ж и счастье, – сжал Кривонос свой пылающий лоб рукою, – такое счастье, какого и не видали на земле! Господь создал землю на счастье всем и на радость, для всех зажег это солнце, рассеял эти цветы, этих веселых птиц, – почему же люди отделили одних на муки и горе, а других – на роскошь и пресыщенье?! Почему одни смеют топтать счастье других? Почему?"
Какие то страшные воспоминания охватили Кривоноса. Лицо его покрылось багровою краской... Глаза уставились в одну точку с диким, безумным выражением. Ужасный шрам обрисовался через все лицо широкой синей полосой.
Костер горит... Она... Орыся... дети, дети! Ух, как свистят батоги, опускаясь на обнаженное тельце сына. Ляхи тащат ее, Орысю, силой! А дочка! Боже, боже! Он бьется напрасно, привязанный у столба! Не может быть в аду такой муки! Они рвут тут, на глазах, его счастье. Как она бьется, как молит о спасении, как просит пощадить несчастную дочь! Конец! Втолкнули! Огонь охватил ее бьющееся тело. Страшный крик доносится до него.
– А!.. – заревел Кривонос, разрывая свой жупан, – нет силы носить эту муку!.. Крови, крови вашей, изверги, мало, чтобы затопить ее! Постой, подожди, голубка, уже не долго... справлю по вас кровавую тризну... А тогда... хоть и в пекло... теперь все равно!
– Пане атамане, – раздался подле него громкий голос кошевого, – вовгуринцы вернулись.
– А, вернулись! – воскликнул Кривонос, поворачивая к нему свое искаженное мукой лицо. – Все сделали?
– Не вырвется и крыса.
Так прошел полдень, и солнце начало склоняться к закату. Поляки остановились на короткую передышку и снова двинулись в путь. Отдохнувши на коротком привале, Потоцкий почувствовал себя немного лучше и потребовал коня.
В войске почувствовалось некоторое облегчение. Первая тяжесть позора начинала проходить, а сознание жизни и безопасности брало свое.
Так прошло полчаса. Дорога тянулась все еще волнистою зеленою степью.
– А вот и Княжьи Байраки, – указал ротмистр Потоцкому на несколько балок, покрытых низкорослым леском, видневшимся вдалеке.
Дорога становилась между тем все более и более неудобной, трудно было уже двигаться широкими рядами, а потому обоз растянулся узкою и длинною полосой.
Так прошло еще полчаса. Все было тихо и спокойно.
Вдруг один из жолнеров, повернувши случайно голову, издал подавленный ужасом крик.
Все оглянулись и остановились.
На горизонте быстро разрасталась черная полоса.
– Козаки! – крикнул кто то.
– Нет, они здесь, панове, – ответил ротмистр, указывая на полосу, тянущуюся в тылу ляхов, – это татары.
Несколько мгновений никто не произнес ни слова; пораженные страшною вестью, они все словно окаменели, впившись глазами в расширявшуюся на горизонте черную полосу. Но это была одна минута.
– Предательство! Они отрезывают мае! Вперед скорее! К байракам! – раздались со всех сторон крики жолнеров и панов, и все бросились опрометью к котловине, покрытой молодой зарослью, на которую указывал Потоцкому ротмистр.
Теперь уже и Потоцкий не взывал к храбрости панов, и она была бы бессильна. Единственное холодное оружие, оставшееся у них в руках, не могло отражать стрел и пращей татарских; оно было годно только для рукопашного боя, да и то вряд ли могло быть ужасным в руках обессиленных людей. Единственное спасение мог оказать им ближайший лес; он мог потянуться далеко балкой и тогда отрезал бы их от преследователей, помешал бы татарам осыпать их градом своих стрел и, главное, избавил бы их от самой страшной опасности очутиться среди двух огней: татар и козаков. Все это понимал последний из жолнеров. Все видели в скорости единственное спасение; отчаяние учетверило их силы.
– Панове, на бога! Скорее! Скорее! – раздавались отовсюду безумные крики.
Всадники летели сломя голову. Телеги наскакивали на рытвины, на кочки, стараясь не отставать. Тяжело нагруженные фуры опрокидывались, теряя свою поклажу, но никто не думал их поднимать. Вопли раненых, растревоженных этим бешеным бегом, довершали ужас смятения, поднявшийся кругом. Но, несмотря на все это, быстрота татар опережала поляков. Черная линия разрослась уже в широкую черную массу, захватившую большой полукруг.
– Погибель! Смерть! Езус Мария! – кричали одни, заслоняя ладонью глаза.
– Скорее, на бога! На бога! – торопили лихорадочно другие, с бледными лицами и расширившимися зрачками глаз.