– Эй вы, бабье сословье! Встань которая да дай коню овса!
Химка вскочила и, вырвавшись от Чарноты, побежала сначала к хозяйке, а потом с ключами к амбару.
– Чи не Морозенко? – толкнул запорожец локтем товарища. – Мне так и кинулись в глаза его курчавые черные волосы да удалое лицо...
– Должно, взаправду он, – кивнул головою товарищ, – мне тоже как будто сдалось... Только если это он, то исхудал страшно, бедняга... должно быть, в Гетманщине не наши хлеба!{300}
– Овва! А пойти бы разведать, он ли, да порасспросить как и что?
– Конечно, пойти, – потянулся товарищ.
– Так вставай же.
– Ты пойди сначала, а я послушаю, что ты расскажешь.
– Вот, лежень! – почесал запорожец затылок и пошел сам на разведки.
Приезжий козак действительно был никто иной как Морозенко.
Он передал Чарноте про зверства Чаплинского и Комаровского, про их насилия, про свое сердечное горе. Чар нота слушал его с теплым участием и подливал в ковш молодому товарищу оковитой; но хмель не брал козака, – горе было сильнее: у Морозенка только разгорались мрачно глаза да становилось порывистее дыхание. Вокруг нового гостя собралась порядочная кучка слушателей, возмущавшихся его рассказом.
– Жироеды! Дьяволы! Кишки б им повымотать, вот что! – раздавались и учащались все крики.
– Братцы мои! – взмолился к ним Морозенко. – Помогите мне, други верные, спасите христианскую душу, дайте с этим извергом посчитаться! Ведь сколько через него, литовского ката, слез льется, так его бы самого утопить было можно в этих слезах; нет семьи, какой бы он не причинил страшной туги, нет людыны, какой бы он не искалечил, не ограбил... Помогите же, родные! Не станете жалеть: добыча будет славная, добра у него награбленного хватит вволю на всех, да и, кроме этого дьявола, найдется там клятой шляхты не мало... Потрусить будет можно.
– А что же, братцы, помочь нужно товарищу, – отозвались некоторые.
– Помочь, помочь! – подхватили другие. – И поживиться след.
– Вот тебе рука моя! – протянул обе руки взволнованный Чарнота. – Головы своей буйной не пожалею, а выручу другу невесту и аспида посажу на кол!
– Друже мой! – бросился к нему на шею Морозенко. – Рабом твоим... собакою верною... и вам, мои братцы, – задыхался он и давился словами, – только, ради бога, скорее... Каждая минута дорога... каждое мгновение может принести непоправимое горе...
– Да что? Мы хоть зараз! – подхватили хмельные головы.
– Слушай, голубе, – положил юнаку на плечо руку Чарнота, – Кривонос батько набирает тоже ватагу... надоело ему кормить себя жданками... заскучал. Так вот ты и свою справу прилучи к нему: ведь и у него в тамошних местах есть закадычный приятель...
– Ярема собака? Так, так! – вспыхнул от радости Морозенко и снова обнял Чарноту.
– Перевозу! Гей! –донесся в это время крик издалека, вероятнее всего, с берега Днепра. Прошла минута другая молчания; никто не откликнулся. – Пе ре во зу! – раздалось снова громче прежнего и также бесследно пропало.
– Подождешь, успеешь! – поднял было кто то из лежавших голову да и опустил ее безмятежно.
– Пе ре во зу! Па ро му! – надсаживался между тем без передышки отчаянный голос.
Но большинство козаков и голоты лежало уже покотом; немногие только обнимались и братались, изливаясь друг перед другом в нежных чувствах и в неизменной дружбе. Сулима с Тетерею{301} тоже челомкались и сватали, кажется, детей своих... Назойливый крик раздражил наконец пана дидыча.
– Да растолкайте кто этих лежней, – крикнул он на голоту, – ведь ждут же там на берегу.
– А пан бы потрусил сам свое чрево, – откликнулся Кривонос, – ведь откормил его здорово в своих поместьях.
– Пан? Поместьях? – вспыхнул Сулима. – Нашел чем глаза колоть, дармоед: мы трудимся и на общественной службе, и на земле.
– Только не своими руками, а кабальными, – передвинул Кривонос люльку из одного угла рта в другой.
– Брешешь!.. Кабалы у нас не слыхать.
– Заводится, – поддержал бандурист, – все значные тянутся в шляхетство, а с шляхетством и шляхетские порядки ползут.
– Откармливаются на шляхетский лад, – добавил кто то.
– А вам бы хотелось всю знать уничтожить, – загорячился Сулима, – а с чернью разбоями жить?
– Придет слушный час, – отозвался невозмутимо Кривонос, – с чернью и погуляем.
– Да вы, случается, – вмешался один рейстровик, – и наймытами у бусурман становитесь.
– А вы не наймыты коронные? Стакались с сеймом, понахватали маетностей, привилегий.
– Мы заслужили честно, а не ярмом! – кричали уже значные рейстровики и Сулима.
– Да в ярмо других пихаете! – послышался ропот голоты.
– Записать всех в лейстровые! – поднял властно Кривонос руку и покрыл гвалт своим зычным голосом.
– Записать, записать! – подхватили многие.
– Записывайте – беды не будет! – заметил Тетеря, не принимавший до сих пор участия в споре.
– Так бы то сейм вам и позволил! – натуживался перекричать всех рейстровик.
– Да кто же за вас, оборванцев, руку потянет? – покачнулся Сулима и ухватился обеими руками за плечо Тетери.
– Не бойсь! Найдется! Вот!! – выпрямился Кривонос и потряс своими могучими кулаками.
– Есть по соседству и белый царь! – махал шапкою какой то голяк. – Земель у него сколько хошь... селись вольно... и веры никто не зацепит.
– Да наших немало и перешло туда, – отозвались другие, – говорят, что унии там и заводу нет.
– Ах вы, изменники! – побагровел даже от крику Сулима.
– Мы изменники? – двинулся стремительно Кривонос.
– То вы поляшенные перевертни! Предатели! Иуды! – схватывалась на ноги и вопила дико голота.
– К оружию! За сабли! – обнажили рейстровики оружие.
– На погибель! Бей их!! – орал уже неистово Кривонос.
Тетеря бросился между ними и, поднявши руки, начал
молить:
– Стойте, братцы! На бога! Да что вы, кукольвану * облопались, что ли?
* Кукольван – растение, семенами которого отравляют рыбу
Из шинка выбежали на гвалт все. Перепуганная, бледная, как полотно, Настя начала метаться среди рейстровиков, запорожцев и голоты, умоляя всех поуняться, заклиная небом и пеклом: она знала по опыту, что такие схватки заканчивались вчастую кровавой расправой, а когда пьянели головы от пролитой крови, то доставалось и правым, и виноватым... Сносилась иногда до основания и корчма, да и все нажитое добро разносилось дымом по ветру.