– Ладно, батьку! – отвечали кругом взволнованные, напряженные голоса.
– Ты, Пешта, – обратился Богдан... но ответа не последовало.
– Да где же он? Где Пешта?
Все старшины осмотрелись кругом; Пешты не было.
– За обедом сидел; я сам следил за ним все время, – заметил с тревогой Богун.
– Ушел? Когда?
Все молча переглянулись; никто этого не заметил.
Лицо Богдана потемнело.
– Недобрый знак... – произнес он глухо, проводя тревожно рукою по голове, – когда б только Тимко благополучно вернулся...
Никто не ответил ни слова. Кругом разлилось какое то сдержанное зловещее молчание...
Прошло с полчаса; в комнате уже потемнело настолько, что лица всех присутствующих казались какими то бесформенными пятнами, но об освещении не вспоминал никто. Все прислушивались с каким то мучительным напряжением... Ничтожный шорох казался бы грохотом в этой тишине, но кругом было тихо.
– О боже, боже, боже! – шептала Ганна, сжимая до боли руки. – Ты не допустишь, не допустишь, нет!
Прошло еще томительных, ползущих полчаса.
На небе уже выступили звезды; огромная огненная комета смотрела зловещим оком прямо в окно.
В большой светлице, наполненной людьми, не слышно было ни слова, ни звука; казалось, каждый боялся дыханьем своим нарушить безмолвную тишину. Становилось жутко.
Проползла еще одна тяжелая минута, другая.
Вдруг Богдан встрепенулся, поднялся нерешительно с места, простоял с секунду – и бросился из комнаты.
– Что, что там? – раздался чей то голос.
– Тише! – крикнул нетерпеливо Нечай и припал ухом к окну.
Издали донесся слабый топот. Ближе, ближе, явственнее. Вот уже 'ясно слышен топот летящей стремглав лошади.
Еще... еще...
Дверь порывисто распахнулась, и на пороге показался Богдан. В руке он держал высоко над головою толстый пергаментный лист, перевитый лентой.
– Добыл! Есть, братья, есть! – крикнул он прерывающимся, захватывающим дыханье голосом. – Это наш стяг к свободе! – поднял он высоко свиток.
– Бог за нас! – перекрестились умиленно старшины.
– А мы за него, братья! – произнес он торжественным тоном, опуская на стол бумагу. – Теперь же поклянемся перед господом всевышним, перед этим страшным мечом его, – указал он на горящую комету, – что никто из нас не отступит от раз начатого дела и не выдаст ни словом, ни делом братьев!
– Клянемся! – перебили его дружные голоса.
– Что забудем на сей раз все свои хатние чвары{296} (домашние междоусобия), забудем жен, матерей и детей и не скривим душой перед братьями ни для какого земного блага!
– Клянемся! – перебили его опять дружные голоса.
– Поклянемся же и в том, – продолжал Богдан с одушевлением, и голос его задрожал, как натянутая струна, – что не пожалеем ни крови, ни мук, ни жизни своей и что не отступим до тех пор, пока не останется ни единого из нас!
– Клянемся господом всевышним и страшной карой его! – раздался горячий, захватывающий душу возглас, и десять обнаженных сабель опустилось со звоном на стол.
XL
В просторной и роскошной светлице пана подстаросты Чигиринского горели яркие огни. За столом, уставленным кушаньями и напитками, сидел сам пан Чаплинский; рядом с ним, отбросивши небрежно свою прелестную головку на спинку стула, сидела красивая, надменная пани Марылька, подстаростина Чигиринская. Роскошные, бархатные рукава ее кунтуша спускались до самого пола; в руках она вертела рассеянно и досадно нить красивых кораллов; на прелестном, изящном лице ее лежал отпечаток скуки и недовольства. Тонкие губы ее были сжаты в какую то пренебрежительную улыбку; стрельчатые ресницы ее были опущены и закрывали синие глаза; иногда, впрочем, из под них мелькал быстрый как молния взгляд, который с каким то легким презрением останавливался на тучной фигуре пана подстаросты и снова уходил в свою синюю неведомую глубину.
– Что нового? – спросила Марылька, не разжимая губ.
– Ничего, моя богиня! – поднес к своим губам ее руку Чаплинский.
– Я слышу этот ответ от пана чуть ли не десять раз на день. Никого... ни души... какая то пустыня.
– Что ж делать? – пожал плечами со вздохом Чаплинский. – Наша Украйна – не то что Варшава. Откуда здесь взять панов? Козаки кругом!
– Однако же есть здесь и Остророги, и Заславские, и Корецкие, да, наконец, сам коронный гетман!
– Богиня моя, помилуй! – сжал ее руки Чаплинский и притиснул их к своей груди. – Ведь к ним ехать надо! А с тех пор, как этот волк поселился опять в Чигирине, кругом так и пошаливает быдло.
– Но если пан так боится быдла, то ему опасно выходить и на скотный двор.
Щеки Марыльки вспыхнули, ресницы вздрогнули, и в лицо смущенного пана подстаросты впился холодный, презрительный взгляд.
– Не за себя, моя крулева, брунь, боже! – вспыхнул в свою очередь, как бурак, пан подстароста и оттопырил свои щетинистые усы. – Да клянусь белоснежной ручкой моей богини, я их нагайкой разгоню! Го го го! – вскинул он хвастливо голову. – Они от моего имени трясутся как осиновый лист! И доказательством этого может служить моей повелительнице то, что кругом шевелится хлопство, а в моем старостве ни гугу! Тихо как в могиле! Пусть не забывает пани, – заговорил он мягким и внушительным тоном, овладевая снова рукою Марыльки, – что я беспокоюсь не за себя, а за мою королеву, за мою прекраснейшую жемчужину, – поцеловал он ее руку повыше локтя. – Ведь этот дьявол Хмельницкий здесь. Ко мне то он теперь не подступится, – так я его отделал на сейме! Но если он узнает, что вместе со мною едет и моя пани, – развел руками Чаплинский, – тогда он ничего не пожалеет и может отважиться на самое рискованное дело. Все это быдло за него горой стоит, и хотя для того, чтобы овладеть моей жемчужиной, ему придется переступить через мой труп, – а это, думаю, не легко будет сделать, – шумно отдулся Чаплинский, – но моя смерть все таки не спасет пани, а если бы этому псу удалось только тобой овладеть, могу себе представить, до чего бы дошла его хлопская ярость и месть!
Марылька закусила губу и отвернулась.
В комнате наступило молчание.
Чаплинский осушил свой кубок и, бросивши на отвернувшуюся Марыльку взгляд, в котором смешались и боязнь, и досада, предался своим размышлениям.