– Но если б ты видел, пан коханый, в ту минуту пресловутого писаря, – продолжал с задышкой Чаплинский. – Хо хо! Зеленый стоял, как глина; ни слова, примолк, притих; где девались и цветистые речи, словно ему кто обрезал язык, только глазища такие чертовские состроил, что меня, даже стоя там, в сейме, мороз пробирал по спине. Пусть встречаются с ним теперь все черти из пекла, побей меня Перун, если я этого хочу хоть во сне!
– Ну, не поищу и я встречи с этою собакой, – развалился Комаровский и закрутил свой ус, – да вообще надо будет как нибудь избавиться от него тихим способом, а то ведь так распускается это быдло, что доброму шляхтичу и проехать к приятелю опасно! Ну, а как там насчет их порешили, пан, верно, слышал?
– А как же! Это быдло явилось с какою то супликой на сейм. Но, слава богу, панство наше еще не потеряло головы, и как ни распинался король со своими клевретами, но князь Иеремия, а за ним и остальная шляхта так отбрили их, что им ничего не оставалось, как выйти со стыдом из сейма. Получили они, вместо ожидаемых льгот, кусок редьки с хреном, с тем и отправились домой.
– Го го! – загоготал Комаровский. – Вот это так дело; когда б еще панство получше прикрутило их, а то шатается всюду эта наглая рвань; сидишь на своей земле, словно во вражьей сторонке.
– Да, мне передавал Пешта... Он верный наш слуга, и что только прослышит, сейчас передает мне, – вытер бархатным вылетом усы и нос Чаплинский, – так вот он говорил, что меж этой рванью идет муть... Собираются, шепчутся... и заправилом все этот шельмец писарь!
– Ишь, бестия! Сгладить его нужно, и квит! – махнул по шее рукой Комаровский. – А что они затевают что то, то верно... Да, вот какая дерзость!.. Когда пан тесть поехал в Варшаву, случилась тут со мною одна прескверная сказка, которая, клянусь всем ведьмовским отродьем, окончилась бы кепско, если бы не моя храбрость! – Комаровский расправил свои желтоватые усы и, отпивши стакан меду, отбросился на деревянную спинку стула. – Представь себе, пане коханый, что у моей красоточки оказался какой то жених, – об этом я уже узнал после, – конечно, он из тех же запорожских гультипак. Впрочем, он проживал и у Хмельницкого, там, верно, и познакомился с моею кралечкой. Так вот, уж не знаю, каким образом пронюхал он, что кукушечка сидит в моем гнездышке. И что же бы ты думал, мой пане дрогий? – стукнул Комаровский стаканом по столу. – Тысяча бесов им с хвостом! Собирает эта пся крев кучу такой же рвани, как и сам, и с оружием в руках нападает глухой ночью на хуторок.
– Дяблы! – вскрикнул Чаплинский. – На колья всех!
– Да это разве бывает в какой другой стране, кроме как у нас? – продолжал Комаровский. – И, клянусь святейшим папой, если б не мой частокол да не моя храбрость, мне бы славно досталось от них. Но, к счастию, у меня оказалось на тот раз душ десять стражи, да, кроме того, натравили мы на них и моих добрых псов: я их держу нарочито впроголодь... Не вынесла натиска шайка и бросилась наутек; но сам этот черномазый дрался, как бешеный, руку мне прострелил; у него выбили оружие, тогда он бросился, как зверь, рвать всех зубами и руками ; но на него напали сзади, связали руки, и как он ни метался, как ни рычал, а бросили в тюрьму.
Комаровский весь побагровел и продолжал после минутной передышки:
– Хотел я тогда сразу покончить с этою бестией, да решил подождать тебя, как ты благословишь: он и до сих пор сидит там, прикованный к стене.
– Ха ха! Стоило ли ждать, пане мой коханый? Вешай его, сажай на кол хоть завтра; чем меньше этих разбойников, тем лучше! Ого! После этого сейма я уже знаю, как мне поступать!
– Спасибо, – сжал его руку Комаровский и обмахнул платком раскрасневшееся вспотевшее лицо.
– Ну, а как сама птичка? – хихикнул Чаплинский.
– Совсем волчонок! – развел руками Комаровский. – И приступу к ней нет!..
– Да неужели ты не пробовал смягчить своей красотки Какими либо дарами?
– Не такая! Этим ее не возьмешь.
– Ой ли? – усмехнулся нагло Чаплинский. – А золото, говорят, греет больше поцелуев... А то пригрозил бы хорошо, смягчилась бы.
– Не такая, говорю, не испугаешь. Вся – огонь, порох! Чуть что, готова и руки на себя наложить.
– Ге ге, – вскрикнул Чаплинский, – да ты, как я вижу, врезался как следует быть! То то, я думаю, чего это тебя не видно в Чигирине? Тесть уже три недели дома, а зять не думает и навестить... Ха ха!..
– Да нет же, – поморщился Комаровский, – говорю коханому пану, что болен был.
– От кохання! Вот это так штука! Ха ха ха! Эрот, видно, преследует тебя... А любопытно было бы взглянуть на красотку! Я, признаться, когда бывал у Хмельницкого, не замечал ее. Да и трудно было бы заметить, когда Елена была там...
– Ну, это ты уж не прогневайся, пане, – возразил Комаровский, – а что Оксана прелестнее пани Елены, то скажет всяк!
– Цо о? Сто тысяч дяблов! – стукнул по столу кружкой Чаплинский. – Если б не любовь, которая не только ослепила тебя, но отняла и весь твой розум, я бы показал тебе, как сравнивать жену уродзоного шляхтича с смазливою хлопкой.
– А я стою на своем! – стукнул также кулаком Комаровский с такою силой, что стакан перевернулся и темная струя меду полилась по столу, заливая скатерть и ковер на полу. – И утверждаю, что и пан согласится со мной, если увидит ее.
– Посмотрим! – поднялся шумно с места Чаплинский.
– Бьюсь об заклад! – вскочил и Комаровский, протягивая ему руку. – На пару арабских коней, что стоят у меня в конюшне!
– Идет! – ударил его по руке Чаплинский.
– Что ставит пан?
– Три хлопки и два смычка гончих собак.
– Згода!
– Веди же показывай свою хлопскую Венеру! – крикнул разгоряченно Чаплинский.
– Не лучше ль завтра? Боюсь, может, спит...
– Тем лучше.
И, опрокидывая на своем пути столы и стулья, Чаплинский направился к выходу. Комаровский взял со стола тяжелый шандал и последовал впереди своего тестя, который уже не совсем крепко стоял на ногах. Пройдя несколько довольно узких и темных переходов, они остановились у низкой деревянной двери, через которую пробивалась узенькая полоска света.
Комаровский постучал, но ответа не последовало; слышно было только, как тяжело сопел и отдувался Чаплинский, разгоряченный вином и спором.