А Богдан, привитавши их от себя, от далеких земляков, и от козачества, и от Запорожья, расскажет, что везде придавило люд одно лишь горе и что горе это исходит от польских панов и ксендзов, которые задались отнять у нас все, обратить русский люд в быдло и уничтожить, выкоренить, чтоб и памяти о нас не осталось.
– Так так, выкоренить хотят... – загудут селяне, и в их сдвинутых бровях и опущенных вниз глазах сверкнет злобное выражение.
– То то, братцы, – поднимет голос Богдан, – а давно ли и вы, и мы все были вольными, молились при звоне колоколов в своих церквах, владели без обид своими землями, не знали ни нехриста, ни пана? Чего же мы поддались? Того, братцы, что меж нами не было единства! Шляхта вся один за другого, оттого то она и взяла верх в Речи Посполитой, даже помыкает наияснейшим королем, не то что... Ведь король, друзи мои, за нас; он видит все кривды и готов щырым сердцем помочь, так ему паны вяжут руки, – гонят его милость со свету.
– Проклятые! Каторжные! – послышится глухо в толпе. – Всех бы передавить!
– Да неужто за нас, несчастных, король? – спросит кто либо недоверчиво из более развитых и солидных. – Ведь он же поляк и католик?
– Хоть и католик, – ответит Богдан, – а бьется всю жизнь, чтобы никто не затрагивал русской веры, чтобы прав наших никто не нарушал, – клянусь вам всемогущим богом. Я сам был у него, искал защиты. Меня ведь тоже ограбил пан шляхтич до нитки: все сжег, земли отнял, жену увез, детей вырезал, меня приказал посадить на кол, только чудо спасло. Оттого то я знаю и чувствую ваше, братцы, горе, потому что сам его на своей шкуре вынес. Уж коли меня, значного козака и старшину, известного всей Речи Посполитой и королю, так обездолил подстароста, так что же он сделает с вами? Вот мне и сказал король со слезами, что он через панов не может помочь, а чтобы мы сами себя ратували.
– О!? – поднимут радостно головы поселяне и загорятся отвагою и надеждой. – Да коли так, то мы их в лоск! Когда бы только кто голос поднял.
– Вот это дело! Вы вольные люди, козаки... Лучше погибнуть, а не оставаться в неволе: лежачего ведь и куры клюют... Ведь вы вспомнили, что нет больше ни Наливайки, ни Гуни, а через кого они погибли? Через вас! Не пошли ведь на помощь селяне, ну, их вражья сила и одолела!.. А вы то теперь, напробовавшись панского меду, пошли бы на помощь, если б кто нашелся?
– Все, как один! Вся округа! – единодушно, порывисто вскрикнет толпа, грозя кулаками. – Все пойдем, костьми ляжем!
– Ну, спасибо, братцы, от всей земли русской спасибо! – радостно воскликнет Богдан. – Задумал я, тот самый Хмель, что бил не раз турок и под Каменцом, и на море, и в Синопе, да Кафе, что шарпал молдаван и венгерцев, задумал я, братцы, великое дело: поднять меч на утеснителей и гонителей наших – на панов, ксендзов – и освободить родной народ от неволи... На это святое дело, на защиту бога и правды я отдам и голову, и сердце! Козачество со мною пойдет, а вот если и ограбленный люд поднимется в помощь...
– Батько наш! Избавитель! – заволнуется уже растроганная, потрясенная вестью толпа, протягивая к нему руки, бросая вверх шапки. – Только клич кликни, все умрем за тебя и за веру!
– Братья, друзи мои! – обнимал некоторых ближайших Богдан. – Слушайте же моей рады: сидите пока смирно да тихо, чтоб вражьи ляхи не пронюхали нашего уговора, готовьтесь и передавайте осторожно другим, чтоб тоже готовились и бога не забывали, а когда я заварю уже пиво и хмелем его заправлю, то чтобы тогда на зов мой с каждого хутора прибыло в лагерь по два оружных козака, с каждого села по четыре, а с каждого местечка по десяти!
– Будут, будут, батько! Храни только тебя, нам на счастье, господь! Продли тебе веку! – радостно и восторженно прощаются со своим новым спасителем рыцарем поселяне.
Бросит Богдан искру в подготовленный уже врагами русской народности горючий материал, соберет нужные сведения и исчезнет, бросившись в сторону. Потом через десяток миль заедет снова в село, а то и в местечко, повыспросит, поразведает про настроение умов, про беды мещан и чернорабочего люда, заронит им в сердце надежду на близкое избавление, оживит их энергиею, разбудит отвагу и улетит метеором, оставив по себе светлое воспоминание.
Летит Богдан по задумчивой лесистой Волыни, а стоустая молва клубком катится, растет и опережает его. Минет он иногда какой либо хутор или село, а уж в перелеске или овраге ждут его с хлебом и солью выборные от поселян, встречают, приветствуют, как вождя, кланяются земно и со слезами повергают перед ним свои жалобы, свои беды... Ободрит их Богдан, посоветует прятать ножи за халяву и, пообещав скорое избавление, крикнет: "Жив бог – жива душа!" – да и заметет след. А если проведает, что поблизу где батюшка, то непременно заедет: в теплой беседе с ним отогреет свою душу, поможет деньгами несчастному, гонимому что зверю, попу, откроет ему свои заветные думы, испросит благословения на святое великое дело и, поручив себя его молитвам, отправится с новым запасом веры и сил в дальнейшее странствование.
Поднялся глухой гомон меж серым народом, дошел он и до панов, и почуяли они в нем что то недоброе; разослали они на разведки дозорцев, но те лишь обдирали поселян, а толку не добились. Тогда бросились дозорцы от корчмы до корчмы и пронюхали, что разъезжает какой то полковник козачий по селам и о чем то с людом балакает. Бросятся паны искать бунтарей, а их и след простыл.
Богдан рассудил, впрочем, поскорее выбраться из Волыни и перелетел на своих выносливых конях в веселые приволья пышной красавицы Подолии.
XXVI
Подъезжая к речке Горыни, Богдан вспомнил про завещанный Грабиною клад и захотел доведаться, а если бог поможет найти, то и распорядиться им по воле покойного честно: половину взять для святого дела, – потому что деньги теперь ой как нужны, – а половину сберечь для дочки Грабины, Марыльки... "Для Марыльки, для Елены, – закусил он до крови губу, – для моей любой, коханой, насильно похищенной..." Он в первый раз по отъезде из Варшавы ясно вспомнил ее и снова почувствовал в сердце жгучую боль.
– За всех и за нее! – вскрикнул он свирепо и начал рыться в своем гамане.