После дикой шутки природы, нагнавшей в первых числах октября неслыханную для южных стран зиму, наступило вдруг бабье лето: возвратилось тепло, растаял безвременный снег, и оживилась прибитая холодом зелень. Стоял теплый роскошный день, один из тех дней, какими дарит нас иногда осень. Солнце склонялось к закату, обливало розовым светом сад и мягкие дали и рдело на сухой верхушке осокора, поднявшейся властно над всеми деревьями гая; теплые лучи его трогательно ласкали и грели, как прощальные поцелуи возлюбленной.
На широкой ступени крыльца сидела молодая девушка, нагнувшись над лежавшим у нее на коленях хлопчиком лет четырех. Ее наклоненная головка особенно выдавала сильно развитый лоб, на котором характерно и смело лежали пиявками, – как выражается народ, – черные брови. Чрезмерно длинные, стрельчатые ресницы закрывали совершенно глаза и бросали косую полукруглую тень на бледные щеки. Темные волосы еще более оттеняли матовую бледность лица; они были зачесаны гладко и заплетены в одну косу, что лежала толстой петлей на спине, перегнувшись через плечо на колени; в конец ее была вплетена алая лента. На строгих чертах лица девушки лежала привычная дума и делала выражение его немного суровым; но когда она поднимала свои большие серые глаза, то они лучились такою глубиной чувства, от которой все лицо ее озарялось кроткою прелестью.
Хлопчик в синих шароварах и белом суконном кунтушике лежал с закрытыми глазами; красноватые веки его сквозили на солнце, а личико было золотушно зеленого цвета.
Из отворенных дверей слышится молодой голос, читающий какую то славянскую книгу; его поправляет почти через слово другой – старческий, хриплый.
– "И рече он, бысть мне во спа...ние", – раздается в светлице.
– Не "во спание", а "во спасение", – досадливо вторит ему другой, – не злягай, паничу, и не сопи... слово титла зри и указку держи сице... ну, слово, покой, аз – спа...
– Да я уже намучился... глаза, пане дяче, слипаются.
– Ох, ох, ох! – вздыхает, очевидно, "профессор", – рачительство оскудевает... нужно будет просить вельможного пана о воздействии посредством канчука и лозы... Хоть до кахтызмы окончим.
И снова раздается тоскливое и сонное чтение.
А из за двора доносится стук молотильных цепов, скрип журавля у колодца и какая то ругань. Тучи голубей, сорвавшись откуда то, шумно несутся со свистом над садом и, сделав в воздухе большой круг, снова устремляются назад, вероятно, на ток. На цветнике, между гряд, ходит девочка лет десяти и, собирая семена, поет песенку; детский голосок звучит ясно, а в словах особенно выразительно слышится: "Выступцем, выступцем!" На девочке баевая зеленая с красными усиками корсетка и яркая шелковая плахта.
– Галю! Царская бородка высыпалась! – повернула к девушке свое огорченное личико.
– А я тебе говорила, Катрусю{67}, – подняла голову та, – что высыпится: нужно было собирать раньше.
– Галочко, что же делать? – чуть не плачет Катря.
– Не огорчайся: я тебе привезу из Золотарева, сколько хочешь.
– О? Вот спасибо! Я на тот год везде ее насею... Как я тебя, Галю, люблю! – подбежала она вдруг и обняла Ганну. Да, это была та самая Ганна Золотаренковна, о которой отзывались с такой похвалой поселяне.
– Геть, – заплакал мальчик, отстраняя ручонками девочку, – геть к цолту{68}!
– Юрочко!{69} Гай гай, так сердиться! – строго покачала головой Ганна. – Если ты посылаешь Катрю, так и я пойду с ней туда.
– Галю! Я не буду! – уже всхлипывал мальчик, обнимая ее колени и пряча в них головку.
– Ну, не плачь же и никогда не бранись, – погладила она его по белокурым жидким волосикам. – Катруся – твоя сестра, тебе нужно любить ее. Ну, полно же, полно же, не капризничай! Вот смотри, как Катруся побежала собирать семена. Когда придет весна, мы бросим их в землю, а бозя прикажет солнышку пригреть – вот они и станут расти, как и ты.
– А я вылосту, – улыбается уже хлопчик, – лоскази мне, люба цаца, казоцку.
– Ну, слушай!
В это время с визгом и криком выбежали из гаю мальчик и девочка. Девочка лет восьми бежала впереди, вся раскрасневшись и растопырив ручонки; на лице ее играли страх и восторг; она постоянно озиралася назад, улепетывала, изображая татарина, и кричала во всю глотку: "Ай, шайтан! Казак, казак!" А мальчик, вылитый портрет девочки, гнался за ней с азартом и подгикивал: "Гайда! Не уйдеш, голомозый!" Он держал в левой руке лук и стрелы, а в правой – собранный в петлю шнурок; останавливаясь на мгновенье, метал он стрелу, и при промахе пускался догонять снова.
– Попал, в ногу попал! – крикнул он. – Падай, Оленко{70}, ты ранена, ты мой бранец!
– Нет, Андрийко{71}, не попал! – возражает, убегая, Оленка, хоть у нее от стрелы уже синяк на ноге и страшная боль.
– Так вот же тебе! – с ожесточением пускает стрелу Андрийко и попадает девочке в спину.
– Ой, – ухватилась та за ушибленное место и присела.
– Андрийко! – с испугом встала Ганна, обнаружив свой стройный и высокий рост, и пошла быстро к игравшим, – как же не грех тебе так ударить сестру?
– А почему она не падала? – надувши губы и смотря исподлобья, буркнул Андрийко.
– Да для чего же ей падать?
– Я ее ранил в ногу, так она и должна была упасть, – убежденно доказывал он, – я бы тогда ее в плен взял, а если она начала удирать, то я должен был добить ее... татарина.
– Фу, как не стыдно подражать нашим ворогам!
– Я ее оттого и убил... Дид говорит, что нельзя татарина живым пускать... а то он убьет, – тут кто кого.
– Да зачем же играть в такую злую игру, – гладила Ганна по головке Оленку и вытирала слезы на ее глазках, – вот и обидел сестру, а ведь вы близнята, должны бы сильно любить друг дружку!..
– Я нехотя, – потупился в землю Андрийко.
– Да, нехотя... а вот хорошо еще что в спину, а если бы в глаз? Нельзя играть в то, где один обижает другого.
– Я не настоящими стрелами, это только очеретяные, смолою налепленные, – оправдывался хлопец.
– Все равно, тоже больно бьют.
– Так я буду накидывать арканом, а стрелы и лук кину, – видимо желал помириться Андрийко.
– Мне уже не больно, – бросилась целовать Ганну Оленка, – совсем не больно, Галюню... Будем играть, Андрийку!