– Клянусь, что я исполню свой долг! – поклонился Хмельницкий и вышел гордо из кабинета.
XVI
Богдан послал Чаплинскому вызов{248} и с страстным нетерпением ожидал ответа в корчме; с ним был и старший сын его Тимко. Молодого юнака кипятила до бешенства разгоревшаяся ярость к этому разбойнику душегубцу за грабеж, за разорение родного гнезда, за его обиды отцу и за Елену. Последнее имя почему то вонзилось иглой в его сердце.
Наконец есаул Рябец привез от пана подстаросты презрительно гордый ответ, что благородный шляхтич может скрестить клинок только с таким же шляхтичем, а никогда не унизится до состязания с простым козаком. Он может бить хлопов, но не биться с ними.
Заскрежетал зубами Хмельницкий и ударил ножом, которым резал хлеб, в берестяный стол; забежал в него нож по самую рукоятку и жалобно зазвенел.
– Застонет так эта шляхта, и не побрезгают бить ее хлопы! – закричал Богдан и начал порывисто ходить по светлице, придумывая, как бы отомстить этому извергу, этому литовскому псу за все униженье, за все обиды.
Тимко молча следил за мрачным огнем, разгоравшимся в глазах его батька, и, словно угадывая его мысль, энергично воскликнул:
– Пойдем зараз, батьку, выпустим этому псу тельбухи (внутренности) и сожжем сатанинское кубло!
– Постой, постой, сынку, – поцеловал его Богдан, – дай срок, дотерпим до последней капли, а потом уж потешимся.
Отказ Чаплинского от поединка, сверх ожидания, не встретил сочувствия в Конецпольском, а вследствие этого и в окружающей шляхте. Вместо рассчитанных насмешек над глупым хлопом Хмельницким подстароста сам попал под их стрелы, и они начали язвить его с каждым днем больше и больше. Наконец, посоветовавшись с Ясинским, он решился.
На пятый день Богдан получил неожиданно от пана Чаплинского согласие на поединок и просьбу прислать к нему благородных свидетелей для заключения условий. Хмельницкий обрадовался и послал немедленно в замок двух уродзоных шляхтичей, своих приятелей. Поединок на саблях был назначен на завтра у опушки Мотроновского леса, на Лысыне, за Чертовой греблей.
Богдан хотел было скрыть от сына гоноровый суд, но внутренняя тоскливая тревога подсказала правду Тимку: он начал трогательно просить отца взять и его с собою.
– Не годится, сынку, – покачал тот головой, – не лыцарский обычай: на честный поединок я не имею права никого брать, кроме взаимно одобренных свидетелей.
– Так я хоть провожу тебя с Ганджой, – настаивал Тимко, – хоть до Чертовой гребли.
– Нет, до Чертовой гребли далеко, – колебался Богдан, – это почти к самому месту... а вот до руины корчмы, пожалуй!..
– Ну, хоть и так, – обнял Тимко отца и вышел, взволнованный, оповестить Ганджу. Хотя Тимко и был уверен в батьковской силе и в искусстве его владеть мечом, но какое то жуткое чувство, словно злое предсказание, защемило ему сердце.
На рассвете кони были уже готовы, и Богдан хотел было отправиться в путь в одном лишь легком жупане.
– Что ты делаешь, батьку? – запротестовал Тимко, – кроме сабли ничего не берешь и кольчуги даже не надеваешь?
– На лыцарском поединке, сыну, – улыбнулся Богдан, – не только что кольчуги, а и жупана накинуть нельзя: нужно обнажиться по пояс и, кроме сабли, никакого оружия не иметь, а иначе будет шельмовство.
– Да, на поединке, при свидетелях, но пока доедешь до места, батьку, нужно беречься... Вспомни, батьку, охоту, Дачевского... лучше вооружись до места как след.
– Пожалуй, – подумал Богдан, – твой хоть и молодой разум, а может пригодиться и старому.
И Богдан надел под жупан кольчугу, а под шапку шлем.
Выехали только втроем, так как свидетели отправились другою дорогой.
У корчмы Богдан обнял Тимка и Ганджу и, перекрестясь, поскакал легким галопом бодро и смело к Чертовой гребле.
"Почему Чаплинский сначала отказался от поединка, а после согласился? – занимал его теперь вопрос. – Тут не без шутки!" – раздумывал сотник и так углубился в решение этой дилеммы, что не заметил даже, как очутился на гребле... Вдруг, словно дьяволы из под земли, выскочили на него два всадника из за верб и, не успел опомниться Богдан, как изменничья сабля полоснула его вдоль спины. Удар был так силен, что сабля, встретив неодолимое препятствие в кольчуге, звякнула и разлетелась на два куска. Стальные кольца кольчуги только согнулись и впились в тело.
Покачнулся от боли Богдан и, обнажив саблю, бросился на предательского врага.
Уронивший саблю выхватил келеп, а товарищ его уже скрестил с Богданом клинок. Однако в искусстве фехтованья он оказался слаб, двумя ловкими взмахами выбил у него Богдан саблю из рук и нанес молниеносный удар. Сабля попала в плечо и почти отделила правую руку от туловища. Вскрикнул противник и рухнул на землю с коня. Второй же, разбивший сразу свою саблю, не пожелал второй раз испробовать своих сил и, увлекаемый поспешно конем, скрылся в соседней чаще.
Изумленный даже такою скорою победой, Богдан только что хотел было спрятать саблю в ножны, как услыхал новый дикий крик. С другого конца гребли неслись на него с обнаженными саблями еще двое.
Богдан не потерял присутствия духа. Рассчитав вмиг, что ему выгоднее сразиться с злодеями на узкой гребле, обеспечивая себе тыл, он бросился с яростью сам на врагов.
– Руби хлопа! Бей! – раздались крики нападающих, и над головой Богдана сверкнули клинки.
За оврагом раздался чей то хохот. Богдан узнал сразу этот хрипучий голос.
– Шельмец, трус! – крикнул он и отпарировал клинком первые удары напавших.
Но эти бойцы оказались поискуснее первых и посильнее в руках. Удары их сыпались градом, сабли скрещивались и разлетались молниями врозь, с лязгом ударялись клинки друг о друга, искры сыпались кругом. Кони храпели с налитыми кровью глазами и выбивали копытами землю.
Богдан защищался отчаянно, стараясь удержать позицию. Но враг, хотя и медленно, теснил его назад.
Лицо Хмельницкого горело страшным напряжением, глаза искрились, щеки вспыхивали, грудь подымалась высоко и тяжело; он впивался глазами в сверкающие клинки, стараясь не пропустить ни единого удара, но парировать удары, направляемые с двух сторон, было чрезвычайно трудно. Уже у одного врага рукав окрасился кровью, у другого она брызнула из раскроенного лба; но эти легкие раны только удвоили лютость злодеев, и они, озверенные, осатанелые, стали напирать с удвоенным бешенством на противника.