Страшная тишина царила над мертвою усадьбой; слышалось только слабое шипенье догорающих развалин, да где то в закоулке выл голодный пес.
Зловещий вид неба навевал на душу какой то суеверный ужас и тяготил ее смутным предчувствием. Из обгорелого гая выползли осторожно, вздрагивая и оглядываясь ежеминутно, какие то полуголые, исхудавшие, изнуренные человеческие тени и разбрелись по двору...
– Стой, есть, есть паляница, да еще и фляжка медку, – прошептал чей то хриплый голос, и по разломанным ступеням крыльца спустилась из будынка женщина, худая, как скелет, в отрепанной юбке и такой же рубахе, едва прикрывавшей ее худые плечи. Волосы ее были растрепаны и сбиты в одну кучу, как войлок. На худом черном лице горели лихорадочным огнем глубоко запавшие глаза. Спустившись осторожно по ступеням, она подошла к такой же оборванной мужской фигуре, которая сидела на земле, около будынка.
– Вот на, выпей, силы прибудет, – приложила она фляжку к его губам, – что ж ты не пьешь? Вот увидишь, как поможет.
– В горло не идет! – произнес с трудом больной, отталкивая бутылку. – Невмоготу... Как подумаю, что это мы берем с трупа нашего батька...
– Эх, перевелся ты, Вернигора, на бабу! – вздохнула женская фигура. – Да ты же сотника знаешь. Разве он бы пожалел нам что?
– Так то так, Варька, да как подумаю, что с его тяжкого горя нам корысть...
– Уж какая там корысть, – перебила горько женщина, – только и того, что сегодня да завтра проживем, а дальше ведь кто знает?.. Без сотника кто приютит нас? Когда бы нога твоя скорее зажила, можно бы было податься всем в степные хутора.
– Э, когда б зажила, за работу бы принялись, а то такие калеки и нашему атаману не нужны!
– Дай срок, бог не без милости, а козак не без доли.
Среди разбросанных трупов копошились три таких же
человеческих существа.
– Что ты? Разве я зверь? – говорил в ужасе один.
– Подыхать хочешь? – рычал в ответ другой с дикими, безумными глазами.
– Да, может, еще найдем хоть крохи харчей... вон собака воет.
– Все подобрали, все! Пса не поймаешь!.. А ты жди, пока не околе... – и лицо говорившего покрылось смертельною бледностью; он запнулся на полуслове и, схватившись обеими руками за живот, повалился на землю.
– Грех ведь, грех, христианская душа! – стонал первый, придерживаясь рукою за грудь.
Упавший выпрямился и бросился с остервенением на товарища.
– Бери! – прохрипел он, впиваясь в его плечи. – Или я тебе горло перегрызу!
– Грызи, – закрыл больной дрожащими руками свою шею, – а на такой грех я не пойду!
– Дьявол, сатана! Ведь это лях! Лях! Не хочешь? Ну, так я и сам отволоку его до огня; сдыхайте, чертовы бабы! – в припадке безумного бешенства он вцепился руками в ногу трупа и протащил его несколько шагов по земле; но тяжелые усилия оказались не под силу его тощему телу: он запнулся и повалился на землю. – Да помогите же, помогите вы, ироды, аспиды! – простонал он с отчаянием, утирая бессильные слезы, проступившие из глаз.
В это время третий, молча и мрачно следивший за всею этою сценой, вдруг вскрикнул радостно:
– Конь!
Все оглянулись: в проломанную брешь частокола виднелся круп лошади и две торчащие задние ноги.
Бешеный схватил топор и потащился, спотыкаясь и падая, к бреши.
– Стой, стой! Вон Варька что то в будынке нашла... Назад! – оживился третий.
– Хлеб, хлеб! – задрожал первый, подымаясь с трудом, и, запахнув свои лохмотья, направился, волоча ноги, к хромому. Но исступленный, казалось, не слышал этих возгласов...
Разломавши на части паляницу, Варька жадно ела большую краюху, отдавши такой же кусок Вернигоре. Выпитый мед вызвал яркий румянец на ее щеки; глаза горели возбужденно. Белые зубы откусывали огромные куски хлеба и поедали их с изумительною быстротой. Прижавшись к прызьбе, она сидела на корточках и напоминала собою ощетинившуюся волчицу. При виде приближающихся товарищей Варька инстинктивно прижала к себе оставшуюся краюху и проговорила, не отрываясь от еды:
– В будынке осталось кое что, можно будет и одежду, и оружие отыскать. Да пошарьте еще в коморе.
Не дожидаясь дальнейших рассуждений, две полуголые тени бросились в будынок.
Вскоре они появились на крыльце с хлебом и рыбою в руках; у первого оказалась еще и бутылка. Несколько времени среди мертвой тишины слышалось только жадное щелканье челюстей и звук пережевываемой пищи.
Вдруг вдалеке послышался частый и быстрый топот.
– Скачут! – крикнула Варька.
– Скачут, скачут! – закричал с каким то паническим ужасом первый.
– Бежим, это они приезжают дограбить будынок! – сорвался второй, глядя растерянно кругом.
– Стойте! – остановила всех Варька. – Забрать надо и того, что возле коня. За мною, они еще далеко, поспеем!
Ее решительный тон произвел впечатление; товарищи бросились к нему: окровавленный, с куском конины в руке, он лежал в бессознательном состоянии. С помощью Варьки подняли его товарищи и понесли; но, проходя по двору, они сильно толкнули убитого деда. К изумлению всех, у старика вырвался слабый стон, веки его приподнялись и упали снова.
– Братики, живой! – закричал Вернигора. – Подымем, может, отходим, они назнущаются над ним!..
– Бес с ним! Самим бежать! – крикнул второй.
Но Варька поддержала Вернигору. Деда подняли на руки и скрылись поспешно за будынком.
Между тем топот становился все слышнее и слышнее. По частым ударам можно было судить, что кони мчались с ужасающею быстротою. Облако пыли, окружавшее всадников, росло все больше и больше; теперь можно уже было различить их: впереди всех мчался как вихрь сам сотник. Добрый конь его, казалось, весь распластался в воздухе, но, несмотря на это, сотник беспрерывно вонзал ему со всей силы шпоры в бока. Лицо Богдана было ужасающе бледно; глаза дико горели, из под сдвинувшейся шапки выбилась разметанная чуприна. Припавши к шеям своих коней, спутники не отставали от него. Вот они доскакали до усадьбы. Добрый конь Богдана взвился в воздухе, перелетел через полуразвалившийся частокол и как вкопанный остановился посреди двора.
Дикий, нечеловеческий крик вырвался из груди Богдана и замер в мертвой тишине.
Молча столпились все товарищи возле своего батька, не смея прервать ни словом, ни звуком его немого отчаянья.