– А что, дяче, не выпьешь ли со мной для знакомства михайлика{65}?
– Могу, во вся дни живота моего, – крякнул звонарь.
– Го го! Не выдаст! – загоготали селяне. – Только не на пусто... капусты бы, соленых огурцов...
– Тащи все сюда, жиде! – крикнул Чарнота, любуясь новым знакомцем. – Вот фигура, так надежная! Фу ты, какая ручища!.. Этакою погладить пана ляшка, так останется доволен!
– Что там пана? – пожал пучеглазый плечами. – Он вепря кулаком успокоил!
– Что ты?
– Ей богу! Взял я его раз выгонять зверя, он так с голыми руками и пошел... Только где ни возьмись одинец да ему прямо под ноги; шарахнулся дяк в сторону да как лупанет его кулаком в голову, так кабан заорал только рылом.
– Молодец! И такой лыцарь только в звоны звонит?
– Луплю во славу божию, – икнул звонарь, – но могу лупить и во славу человеческую...
– Чокнемся же, брате, – передал ему кухоль Чарнота, и оба приятеля, прильнув губами к посудине, не отняли их, пока не осталось и капли горилки.
– Лихо! Пышно! – послышались одобрения со всех сторон.
– Вот выискал таки Иван товарища себе, – заметил Кривонос, – этот, пожалуй, выдудлит бочку.
– Нет, пане отамане, – покачал головою, глотая капусту, звонарь, – человек бо есть не скотина, больше ведра не выпьет.
Расходился Чарнота, увлекшись обнаруженною у звонаря способностью к доблестным подвигам, и подсел уже совсем к кружку новых знакомых; появились на столе и огурцы, и капуста, и тарань, коновки пива и меду, – пошел пир горой; жидок только бегал по корчме и потирал руки; полы его лапсердака развевались, что крылья вампира, а пейсы игриво тряслись. Возгласы, хохот, заздравицы стояли таким пестрым шумом, в котором трудно было разобрать слово; некоторые начинали уже петь, другие перебивали, пока не возгласил звонарь зычным голосом "вонмем{66}" и, откашлявшись, начал:
Ой, ударю в звоны я
Да возьму колодия!
А собеседники подхватили:
Звоны мои – бов да бов,
А я – до ляхов панов!
Звонарь пьяным голосом запевал, размахивая бутылкою, словно камертоном, а хор все с большим и большим ожесточением подхватывал "звоны мои – бов да бов", варьируя последнюю строфу различными вставками.
А Кривонос, подвинувшись к своим товарищам, не обращал внимания на стоящий в корчме гвалт и что то горячо говорил, ударяя по столу кулаком. В сдержанном голосе, клокотавшем злобой, прорывались иногда то проклятия, то угрозы, то брань:
– А этот Гуня? Ежа бы ему против шерсти в горлянку! Сдаваться! Да еще кому? Собаке бешеной! Вот и сдались, – лихорадка им всем! Сам то удрал, а вы теперь и целуйтесь. А! – кусал он до крови кулак и метал из своих глаз искры...
– Да ведь несила была держаться, – вздохнули товарищи.
– Можно было... с голоду не пухли... конины вволю... а о табор наш поломал бы зубы не то что пропойца Потоцкий, а и сам дьявол Ярема – этот антихрист проклятый, перевертень, обляшок, иуда!.. Вот теперь, когда распустило, и потанцевали бы у меня ляшки: я ихних гусаров и драгонию загнал бы по брюхо в грязь да и сажал бы потом паничей, как галушки, на копья.
– Да, теперь бы с ними справиться легче.
– То то! Но пусть моя мать мне на том свете плюнет в глаза, пусть батько вырвет мне ус, пусть моя горлица, мои дети... если я не отомщу этой гадине!.. Ух, поймать бы мне его – вот уже натешился бы, так натешился!
– Трудновато... длинные у него руки, – покачали головой собеседники.
– Бог не без милости, казак не без доли! – произнес с затаенной отвагой Кривонос. – А тут вот что: Ярема будет возвращаться в Лубны... нужно устроить, – понизил он голос до шепота и начал уже сообщать что то на ухо. Товарищи слушали его напряженно, перегнувшись совсем через стол, и то утвердительно кивали чупринами, то разводили руками.
– Братия, вонмем! – перервал вдруг пение звонарь. – Я обогнал на гребле псалмопевца Степана с бандурою; как мыслите, не запросить ли его сюда, песнопения ради?
– Эх, да и дурень же ты, пане звонарь! – укорил его, покачнувшись, Чарнота. – Как же ты не сказал этого раньше? Да без бандуриста и бенкет не в бенкет. Тащи дида сюда на первое место.
– А так, так! – подхватили другие.
– Да я... со духом, как обухом! – рванулся к двери звонарь и наткнулся на какую то сгорбленную фигуру.
– Да он здесь налицо, братие, – откликнулся звонарь. – Вот сюда, сюда, диду, к свету.
– Давно уже нет для меня этого божьего света, – вздохнул дед, ощупью идя за звонарем.
Чарнота вскочил навстречу и, приветавшись с бандуристом, усадил его на скамеечке почти среди хаты? а вошедший за ним поводырь незаметно и робко улегся за печкой в углу.
– Чем же вас потчевать, диду? – порывались один за другим поселяне. – Може, повечерять хотите или подкрепиться огнистой?
– Нет, спасибо вам, детки, не лезет мне кусок в горло, а окаянной душа не принимает... Разве вот немного медку – промочить горло... потому что через меру горько.
Старец с белой как молоко бородой тяжело вздохнул и поднял вверх свои серебристые ресницы, и открылись вместо глаз глубокие, зажившие раны.
И благородные черты страдальческого лица, и согбенная фигура дряхлого старца, и переполненный скорбными тонами голос произвели на подкутившую компанию сильное впечатление и заставили всех сразу присмиреть и притихнуть.
– А може б, вы, старче божий, спели нам... наставили бы святым словом, – попросил тихо Чарнота, поднося ему в руки налитый медом стакан.
– Спеть то можно, отчего не спеть, мир хрещенный, люд благочестный, – отхлебнул он несколько глотков влаги и отдал обратно стакан, – наступают бо такие времена, что и песня замрет, и веселье потухнет, и только разнесется стон по родной земле да разольются реками слезы.
Тяжелый вздох послышался в ответ на эти пророческие слова.
Дрожащими руками дотронулся старец до струн, и заныли они тоской жалобой, зазвенели похоронным звоном.
А старец, поднявши голову и устремив куда то свои незрячие очи, запел дребезжащим голосом, напрягая чаще и чаще свою костлявую, обнаженную грудь:
Земле Польська, Україно Подольська!
Та вже тому не год i не два минає,
Як у християнській землі добра немає,
Як зажурилась i заклопоталась бідна вдова,
Та то ж не бідна вдова, то наша рідна земля!