Снизу, из детской комнаты, донесся капризный крик ребенка:
– Олесю, Олесю! Я без нее не буду одеваться, скучно за ней!
– Юрась! – очнулась Елена, и легкая тень пробежала по ее лицу. Но тут же она встрепенулась, подавила вздох и весело сбежала по лестнице к своему пестунчику.
– Совсем испортила дытыну, – ворчала баба, входя снова в большую светлицу к дивчатам, – просто дурманом каким либо чарами сбила хлопчика с панталыку. Дитя было как дитя, а теперь вот без нее, – метнула она в сторону злобным взглядом, – дышать не может. Ух, надоела мне эта ляховка, перевертень, ехида! А уж больше всего эта ее покоевка Зося, уж и силы моей нет! То того ей подай, то то принеси, – хозяйка приказала. А какая она мне хозяйка? Одружись с ней по христианскому закону, тогда стану хозяйкой называть, а так – тпфу! – плюнула она с сердцем, – вот она что мне со своею покоевкой, а не хозяйка! Стара уж я, скоро придется богу ответ давать и правды никому не побоюсь сказать.
Старуха подперла голову рукой и взглянула в сторону Катри своими подслеповатыми глазами. Катря сидела, низко наклонив голову, так что лица ее не было видно.
– Ох, сиротки вы мои, сиротки бедные, что то с вами будет? – шептала она тихо, утирая фартуком глаза, и затем прибавила, вздохнувши: – Вот, детки, перехватила я у прохожих людей весточку про нашу голубоньку... про Ганну...
– Про Ганну... а что ж там? – вскрикнула Оксана, оставляя работу и подымая оживившееся личико.
VI
– Ох, голубка Ганна, наша бедная! – закивала печально головою старуха. – Видели ее в монастыре, в Вознесенском, что в Киеве... Вся в черном, говорят, а сама белая, как мел, стала, а прозрачная, как воск... только глаза и светятся... Сказывали, что скоро де ее и постригать будут, клобук на голову наденут.
– Бабуся, а кого постригут, тому уже из монастыря никогда выйти нельзя? – спросили разом и Оксана, и Катря.
– Нельзя, голубочки, нельзя... Постригут – это уже все равно что живого в землю закопают! – вздохнула глубоко старуха. – Ох, верно уже до живого допекли ее здесь, что выбрала она себе такую долю! А не так мы с покойной паней думали, да что ж, не угодно было господу, его воля святая!..
Оксана отерла рукавом набежавшую слезу.
– Так то, дивчыно, не одна ты, много еще душ заплачет тут по нашей пораднице! – расплакалась уже совсем баба. – Вот теперь без нее и совета никому дать не могу. Прислал пан сотник сюда целую толпу людей, тайным только образом, чтоб никто не знал и не ведал. Как глянула я на них, детки, так чуть, сердце мое в груди не разорвалось. Голодные, оборванные, как дикие звери, не видно на них и образа христианского. Вот до чего довели паны! Накормила я их вчера, а они так из рук и рвут... Теперь наготовила кушанья, да самой мне не донести, вот вы бы помогли... только никому – ни слова!
– Сейчас, бабуню, мы вам поможем! – поднялись разом Катря и Оксана и побежали.
В это время в светлицу вошел молодой черноволосый козак в богатой одежде.
– Что ж, бабо, когда завтрак будет? – спросил он громко, бросая на стол шапку. – Вон посмотри, как солнце высоченько подбилось, а я коней ковал, объезжал, выморился словно собака.
– Да я не знаю, как теперь с тем завтраком, – повела плечами старуха, – прежде все сходились, а теперь все как то врозь... Батько твой спозаранку на пасеке... Панна Елена только что поднялась...
Молодой козак сделал несколько шагов по светлице.
– Да что ж, Тимку, поди за мной, – отозвалась баба, – всыплю я тебе галушек... а то у нас тут через ляховок все кверху ногами пошло.
И она вышла, хлопнув за собою сердито дверью.
Молодой козак сделал по комнате еще несколько шагов и остановился; с языка его сорвалось какое то крепкое слово; он досадливо отшвырнул в сторону попавшуюся ему под руку шапку и снова заходил из угла в угол.
На некрасивом, но своеобразном и энергичном лице козака отразилось какое то сдерживаемое волнение; брови его нахмурились, и меж них залегла глубокая, характерная складка; то он теребил сердито свои густые волосы, то проводил рукою по лбу, а назойливая мысль травила его еще сильнее. В самом деле, с некоторых пор все у них в доме пошло по новому. Все чем то недовольны, отмалчиваются, и батько хмурый. Ух, много тут через нее затеялось!
– Ляховка подлая! – прошипел вслух козак, стискивая до боли кулаки.
– Кого это ты так, Тимко? – раздался за ним звонкий, молодой голосок.
Козак быстро повернулся и остановился как вкопанный; густая краска покрыла все его лицо до самых ушей: на пороге полуоткрытых дверей стояла панна Елена, свежая и веселая, как весеннее утро. Ни тени былого раздумья не было видно на ее лице, она вся сияла и казалась каким то невинным, шаловливым ребенком, вырвавшимся порезвиться. Голубой кунтуш облегал ее стройную фигуру; длинные, золотистые косы, переплетенные жемчугом, спускались по спине; одна ножка, обутая в красный сафьянный черевичек, стояла на пороге, а другая кокетливо выглядывала вперед, едва касаясь пола носком; руками панна Елена держалась за двери, выгибаясь своим стройным корпусом вперед.
– Кого же это ты так бранил, Тимко? – продолжала она спрашивать, не ступая с порога. – А? Быть может, меня? – Она улыбнулась сверкающею улыбкой и, притворивши за собою двери, легко спрыгнула в комнату. – Говори ж, говори! – подбежала она к Тимку.
Тимко стоял по прежнему неподвижный и красный как рак.
– Молчишь? Значит, обо мне сказал, – проговорила она печальным голосом, устремляя на Тимка грустные синие глаза.
Тимко молчал.
– Ох, Тимко, Тимко, скажи мне, за что вы на меня все так повстали? За что? Что я вам сделала? Чем я кому помешала здесь? – заговорила она таким жалобным и ласковым голосом, что слова ее мимо воли западали в сердце и Тимку. – Вот и ты! Никогда со мной слова не скажешь, как будто я чужая тебе. Заговорю – не отвечаешь, посмотрю – отворачиваешься. Ляховкой подлой зовешь. Какая же я теперь ляховка? Я к вам привернулась и сердцем, и душой!
– Да это я не про вас, панно, – буркнул негромко Тимко.
– Не про меня? Ну, вот и спасибо, вот и спасибо, мой добрый, мой милый, мой цяцяный! – заворковала быстро Елена, опуская свои белые как снег ручки на загорелые руки козака. – А отчего ж не витаешь меня, а? – нагнулась она, заглядывая в его опущенные глаза. – Ну, скажи ж: "Добрыдень, ясна панно!" – да поцелуй мне ручку! Вот так, вот так! – говорила она, посмеиваясь и прикладывая к губам козака свою нежную, душистую ладонь. – Эх ты, гадкий, недобрый хлопец! Ну, посмотри ж мне в глаза, посмотри! Разве я похожа на ляховку, а? – и Елена, взявши Тимка обеими руками за голову, силою подняла ее и заглянула ему в глаза.