Он пошел из лесу медленными шагами, поникнув головой; ее гнели тяжелые, бесформенные думы, из хаоса которых вырезывался один только ясный, неотступный вопрос: дело ли это личной вражды Чаплинского или желание самого старосты?
Время шло...
Давно уже серебряный рог Чаплинского протрубил сбор, но Хмельницкий не слыхал его и шел без цели вперед.
Из лесу ловничие выносили в разных местах сраженную добычу: кабанов, оленей, серн и одного забежавшего в эти леса зубра; за ними выходили группами счастливые мысливцы и неудачники. Вырывались возгласы и взрывы смеха, а иногда и гневные возражения.
– Як пан бог на небе, – азартился красный, как бурак, и толстый, как лантух (большой мешок), пан Опацкий, – так правда то, что моя рушница из знаменитых; вы не смотрите панове, что она неказиста на вид, зато в каждом ремешке ее седая сидит старина... Она была подарена прапрадеду моему великим князем литовским Ольгердом.
– Да тогда еще огнестрельного оружия не было, – осадил его кто то из более молодой шляхты.
– Как не было? – озадачился пан и, слыша легкий смех окружавших слушателей, пришел еще в больший азарт. – А я заклад с паном держу... Да что с паном?
Со всем панством! Никто не перестреляет моей рушницы! Идет сто дукатов, тысяча дукатов, – что никто? Тут и сила, и меткость... нет на свете рушницы другой! Я на сто кроков, как ударил в хвост вепря, так он только сел и давай что то жевать; я подхожу – жует; я его хвать за горло, он выплюнул... и что ж бы вы думали, панове? Мою пулю! Выплюнул и, натурально, протянул ноги...
– Ха ха! – засмеялся тот же шляхтич. – Пан, значит, нашел по себе убойное место... Только отчего пан сегодня по кабану сделал промах и залез со страху на дерево?
– Я промах? Я залез?.. Пан мне даст сатисфакцию!* – горячился уже до беспамятства пан Опацкий. – Да я на сто шагов этою ольгердовкою, – потрясал он рушницей, – у мухи голову отшибу!
Взрыв гомерического хохота покрыл слова обладателя рушницы великих литовских князей.
По опушке за ними шел старый мысливый с длинными седыми усами и подбритою серебристою чуприной; он, видимо, поучал молодежь:
– Хладнокровие и находчивость – вот необходимейшие качества для охотника! Раз со мною был какой случай: пошел я на полеванье, – так думалось, серну либо оленя свалить... Коли нежданно негаданно на узком проходе через овраг – тыць! Нос к носу – медведь! Ах ты, бестия! Ну, со мною всегда дубельтовка **, еще от Жигимонда... Не долго думая, прицелился я и – цок, цок!.. Не спалило! Дяблы и пекло! Забыл я, шельма, насыпать на пановки пороху! Что делать? Медведь не хочет ждать... Встал на дыбы, лезет, ревет, лапами ловит... Ну, другой бы растерялся и погиб, а у меня – находчивость и смекалка: вспомнил я, что в кармане моей бекеши лежат соты меду, а ну, думаю, предложу, да выиграю время, и успею подсыпать пороху на пановки... Достал я добрый кусок, сот из кармана и поднес его кудлачу... Матка свента! Как он обрадовался, лакомка! Смакует, ворчит, облизывается... А я исправил рушницу, да как бабахну с обоих стволов, так башка у медведя и разлетелась в щепки, даже меду не доел... Бей меня Перун!
В одной группе шел ожесточенный спор, и дело становилось жарким; толпа вокруг спорящих все возрастала.
* Сатисфакция – удовлетворение дуэлью за оскорбление чести.
** Дубельтовка – охотничье ружье двустволка.
– Я, панове, утверждаю, – горячился один, довольно худощавый, с подстриженными усами шляхтич, – что моя пуля сидит в голове этого оленя, на всех святых – моя! Я первый выстрелил, и олень в тот же момент мотнул головою.
– Мотнул, как от овода, панове, потому что пуля просвистала мимо, – махал неистово руками соперник с налитыми кровью глазами и двойным подбородком, – а после моей пули олень полетел через голову.
– После моей! Будьте, панове, свидетелями! – кричал первый.
– После его, после его! – подтвердили некоторые. – Пан –добрый стрелок.
– После моей! Стонадцать дяблов нечесанных! – кричал с двойным подбородком мысливый. – На пана Езуса! Будьте панове добродейство, свидетелями.
– После его... после его пули, – отозвались другие. – Мы видели, пан – добрый охотник, и дубельтовка у него важная.
– А у пана, – рычал и тыкал рукою на худощавого охотника с кровавыми глазами шляхтич, – у пана рушница годна лишь пугать воробьев на баштанах.
– Моя рушница? – вопил стриженый, – Это обида, оскорбление чести! Я вызываю пана... Я требую, чтобы сейчас же мы испробовали на себе силу наших рушниц!
– Готов, пане, – орал посиневший уже от злобы шляхтич, – гак же всажу выдумщику пулю, как и этому оленю...
– Неправда, пан – выдумщик, то пуля моя!
Неизвестно, до каких бы печальных результатов привел этот спор, если бы не прервал его подошедший и давно нам знакомый пан ротмистр.
– Панове добродейство! Прекратите спор, – сказал он торжественно, – пуля в голове оленя моя!
Это так ошеломило всех, что сразу настало молчание; потом уже взбудоражились спорившиеся.
– Разве пан ротмистр стоял там? Стрелял? Было только два выстрела! Это нахальство!
– Стоял и стрелял, – спокойно, с улыбкой даже ответил ротмистр. – Мой выстрел слился с вашими, а с чьей стороны нахальство, я сейчас обнаружу. Пышное добродейство, олень, как вы видели, бежал мимо этих панов боком, значит, и стрелять могли они только лишь в бок, а пуля между тем посажена между глаз – это раз! Пули свои я таврю, вот обратите внимание, – показывал любопытным он пули, – это два; в голове этою оленя сидит пониже рогов такая же моя пуля, что я на месте и докажу, – это три!
И, нагнувшись к лежавшему тут же оленю, он нащупал в затылке у него пулю, ловко разрезал кожу, расщемил кость и вынул ее у всех на глазах; на ней стояло такое же его тавро.
– Виват пану ротмистру, виват! – раздались кругом радостные крики, и восторженная толпа, подхватив на руки героя, понесла его вместе с трофеями до стоянки.
Теперь только Богдан вышел из лесу на опушку и заметил, что солнце уже клонилось к закату. Длинными косяками тянулись тени от леса в долину. Осенний туман стлался по земле тяжелою волной. Становилось пронзительно сыро.
Невдалеке, на пригорке, начиналось уже охотничье пированье. Некоторые гости пропустили уже по второму келеху гданской водки, в то время любимейшей, другие подходили по сановитости то к пану старосте, то к Чаплинскому, иные уже расседались, и разлагались живописными группами на разбросанных по пригорку коврах и подушках. Над всею этой компанией стоял веселый гомон, прерываемый взрывами смеха и виватами.