– Ах, там они! – сказал, подойдя к окну ближе, Чарнота. – И ничего не знают, над ними меч, а я тут бессильно злобствую и ничего этой башкой не придумаю. Стой! – ударил он себя рукой по лбу. – Она говорила что то о спасении, быть может, знает лех, тайный ход, пойти спросить, не для себя, – вскинул он гордо голову, – для них, для товарищей. Да, пойти, пойти! – сверкнули глаза Чарноты в темноте. – И сказать ей, панской продажнице, как он, казак нетяга, ненавидит ее, презирает.
Чарнота быстро повернулся и распахнул тяжелую дверь. В замке все спало. Утомленное криком и пьянством, вельможное панство храпело беспечно под охраной башен, рвов и гармат. Затаив прерывистое непослушное дыхание, двинулся Чарнота по коридору, вспоминая дорогу, указанную ему Викторией. В одном месте ему показалось, что на высоких сводах коридора заволновалась какая то посторонняя тень, но, оглянувшись пристально, он решил, что это лишь глупая игра воображения. По мере приближения к северной башне волнение поднималось в нем все сильнее и сильнее. Он чувствовал, что, несмотря на все его усилия, сердце в его груди бьется все тревожнее, неудержимее, горячее...
– Да цыть ты, подлая ганчирка! – сказал, сцепивши зубы, казак и ударил себя со всей силы в грудь кулаком. – Или я пройму тебя тут же своей карабелой. Слышишь, подлое? Цыть!
Но не слушалось молодое сердце.
Вот он остановился у маленьких низких дверей. Слабый свет фонаря вырывался из замочной скважины тонкою предательскою полоской. "Здесь!" – пронеслось в голове казака. На минуту он еще остановился и распахнул наконец настежь дверь.
Небольшой потайной фонарик тускло освещал маленькую, сводчатую комнату. В глубине ее, прижавшись горячим лбом к холодному стеклу окна, стояла пани Виктория.
При первом стуке она вздрогнула и быстро повернулась. Чарнота притворил дверь и остановился при входе. Несколько минут они молча стояли, не отрывая глаз друг от друга. Наконец Чарнота отвесил низкий и церемонный поклон и, смеривши Викторию холодным, презрительным взглядом, спросил насмешливо:
– Ну? Что ж вельможной пани угодно было сказать мне?.. Я жду.
Виктория побледнела.
– Оставь!.. Не будем играть друг с другом! – проговорила она прерывисто, едва держась за подоконник окна. – Михайло, я узнала тебя!..
– Нет ничего мудреного, я все тот же, лядские прикрасы не изменят меня, – усмехнулся Чарнота.
– Стой! Не язви! Время идет... Скажи, зачем ты здесь? – продолжала Виктория с возрастающим волнением. – Я знаю твою безумную голову: твой приезд... твой убор – все это недаром... ты рискуешь жизнью...
Чарнота смерил ее взглядом и, забросивши гордо голову, произнес холодно и надменно:
– А что ж до этого вельможной пани?
– Пресвятая дева! – прошептала Виктория, сжимая с мольбой руки. – Я слыхала, как Иеремия отдал распоряжение не спускать с тебя глаз, – продолжала она снова задыхающимся шепотом. – Знаешь ли ты, что это значит? Знаешь ли ты князя Иеремию? Жизнь твоя на волоске!
На лице казака не дрогнул ни один мускул.
– Ну что ж, посадят на палю!.. Уж не пани ли будет печалиться обо мне?
– Михайло, – вырвалось у Виктории с горечью, – не говори так, я от муки умру!
– Ха ха! – усмехнулся казак и насмешливо, и горько. – Что ж это вельможная пани так поздно стала жалеть обо мне? Или вельможный пан уже приелся, или слишком стар?
Виктория взглянула на него своими расширившимися от волнения и ужаса глазами и отступила назад. Плечи ее задрожали: из груди вырвалось судорожное рыдание.
– За что?.. За что?.. За что? – прошептала она надорванным, бессильным голосом, прислоняясь к стене.
Несколько мгновений длилось тяжелое молчание, нарушаемое лишь порывистым дыханием казака.
Наконец Чарнота заговорил глухим, взволнованным голосом, стараясь превозмочь охватившую его дрожь:
– За что? Ты еще спрашиваешь, за что? А за что ты играла со мной? За что ты дурила меня? За что ты зневажыла мою первую и последнюю любовь?
– Я любила тебя... тебя одного, – прошептала тихо Виктория, отнимая руки от лица.
– Любила? Ха ха ха! – рассмеялся горько казак. – Любила и отдалась за гроши другому.
– Михайло, ты знаешь... бог видит, не я... принудили...
– А, лядская верность, – продолжал горячо казак, – любила и не посмела ослушаться батька? Побоялась уйти со мной и довериться мне? Жартуешь ты, вельможная пани... Тебе ли кого нибудь кохать? Да знаешь ли ты, – продолжал он с загорающейся страстью, – знаешь ли ты, бедная, в самоцветы закутанная кукла, что если бы ты мне сказала тогда только: "Михайло, люблю тебя, бери меня с собой!" – из пекла бы вырвал, со дна моря бы вынес, у бога в раю, слышишь, пани, нашел бы я тебя, и не разлучил бы меня с тобой никто ни на жизнь, ни на смерть.
– Михайло! – рванулась к нему Виктория.
– Годи! – отступил Чарнота, тяжело дыша и отстраняя ее рукой. – То было, пани, было, но прошло.
Лицо Виктории сначала вспыхнуло горячим румянцем, затем побледнело, как полотно. Мгновение она боролась с собой, но, наконец, заговорила снова глубоким и печальным тоном:
– Ох, поверь же мне, поверь мне хоть в этом слове, – забросила она свои белые руки и сжала ими пылавшую голову. – Какую муку вынесла я, когда узнала, что ты на
Запорожье ушел! Слов нет рассказать тебе, сколько тяжких слез пролила я!.. Я думками за тобой всюду летала, я от тоски извелась... Ох, Михасю, Михасю! Когда бы не люди, которых ко мне приставил батько, я бы давно нашла свою смерть!
– И нашла вместо нее мужа! Ха ха ха! – разразился глухим смехом Чарнота. – Что ж это, пани, от слез или от тоски?
– Не своей волей, что ж было делать мне? Меня принудил батько.
– Покорная, слухняная дочка. Коханца утеряла и замуж за старого магната пошла для батька! – крикнул Чарнота яростно. – А знаешь ли ты, – заговорил он вдруг задыхающимся, безумным шепотом, хватая ее руку и сжимая до боли. – Знаешь ли ты, что делают наши дивчата, когда их против воли тянут в панский покой? Знаешь ли ты, что делают они потом с собой? Под лозы в тихий омут, аркан на шею. А ты? – оттолкнул он ее с силою. – Ну, что ж не спешишь к старому мужу?
Виктория гордо выпрямилась, в глазах ее блеснул оскорбленный огонь и, отступивши назад, она заговорила твердо и смело: