В доме носился относительно этой часовни какой то таинственный, романтический рассказ. Но Марылька теперь не думала о нем.
"Придет или не придет? – вот что волновало ее и заставляло биться тревожно ее неробкое сердце. – Зося говорила, что устроила ему проход сквозь потайную калитку, а что, как заметили вартовые, а что, как его задержит что либо, а что, как он не захочет прийти?" Это последнее предположение возмущало всю душу Марыльки.
– Нет, нет, – шептала она, – он не забыл своей Марыльки, он придет ко мне, как и примчался по моему письму.
Так прошло полчаса в тишине и молчании, прерываемых только иногда веселым взрывом скрипок, который доносился слабым отголоском из королевского замка в эту уединенную тишину.
Богдана не было.
В высокие, стрельчатые окна часовни смотрело звездное небо, а сквозь полуоткрытые двери вливался душистый летний воздух. Волшебный замок сиял издали всеми своими блистающими огнями...
Слух Марыльки до того обострился, что, казалось ей, слышен был треск самой отдаленной ветки, падающей в саду.
– О боже, боже... неужели не придет? Неужели забыл? – шептала она, опускаясь на колени перед темным распятием. – В нем все мое спасение; он один только может вырвать отсюда меня!
Но потемневшее распятие глядело, казалось, с холодною суровостью на молодую красавицу, расточавшую суетные молитвы у его ног.
Вдруг до слуха Марыльки явственно долетел шелест раздвигаемых ветвей... так, так... еще и еще... шаги! Шаги!
Чуть не вскрикнула Марылька, чувствуя, как сердце ее замерло на мгновение, а потом снова забилось горячо и поспешно с неудержимою быстротой.
Одним движением руки она сбросила с плеч свое белое покрывало, заломивши руки, сложила их на аналое и опустила на них свою золотистую головку.
Шаги приближались. Теперь она могла уже явственно различать их. Вот кто то остановился в дверях.
"Любуется, любуется..." – пронеслось в голове Марыльки, и она застыла еще неподвижнее в позе молящегося ангела.
А в дверях уже действительно стояла высокая и статная фигура Богдана.
Заступивши собою весь свет, проникавший в двери, он казался каким то могучим, темным силуэтом, и только драгоценное оружие, парча и камни тускло блистали на нем при слабом свете лампады.
Перед ним, в глубине часовни, стояла на коленях Марылька, склонившись на аналой своей усталой головкой. Во всей ее позе было столько трогательной простоты и грусти, что Богдан почувствовал снова прилив необычайной нежности к этому слабому одинокому существу.
"Голубка моя! Дожидалась меня!.. Забылась... или заснула в молитве... не слышит, что я уже тут", – пронеслось у него в голове. Вдруг он услышал тихий стон Марыльки, вырвавшийся с глубокой болью из ее груди.
– Марылька! – вскрикнул Богдан и бросился вперед. В одно мгновение поднялась Марылька с места.
Сначала лицо ее изобразило ужас, а потом все вспыхнуло искреннею детскою радостью и с подавленным возгласом: "Тату!" – бросилась она к Богдану.
Не успел опомниться Богдан, как две гибкие, полуобнаженные руки крепко обвились вокруг его шеи и что то нежное, молодое, благоухающее прижалось к его груди.
– Дытыно моя, зирочка моя, рыбка моя, – шептал он порывисто, проводя ласковою рукой по ее плечам и спине. – Да посмотри ж на меня, или ты не хочешь и видеть своего татуся?
Но Марылька ничего не отвечала, а только еще горячее прижалась к Богдану, и вдруг он почувствовал, как все ее стройное тело начало нервно вздрагивать у него на груди.
– Марылька, Марысю, ты плачешь? – вскрикнул он, отрывая ее от себя и стараясь заглянуть ей в лицо; но Марылька поспешно закрыла его вуалем и, опустившись на скамью, прошептала тихо:
– Нет, я не плачу, не плачу, я такая дурная, глупая, я так обрадовалась татусю, – добавила она совсем тихо, улыбаясь виновато из под легкой фанзы.
– Рада, рада? Так ты не забыла своего тата? Скучала?
– Ах, к чему спрашивать, – опустила печально головку Марылька, – ведь тату это все равно: четыре года я не получала от него ни весточки, четыре года встречала день божий слезой, а ночь – обманутой горькой надеждою.
– Дытятко мое! – сжал ее тонкую и нежную руку Богдан. – Неужели я тебя мог опечалить? Ведь я же тебе писал не раз и отдельно, и в листах к Оссолинскому.
Марылька слегка покраснела.
– Ничего, ничего не получала, – заговорила она поспешно, закрывая лицо руками, и замотала головкой, – раз только передал мне князь от пана сухой поклон.
– Не понимаю, почему это и как, – развел руками Богдан, – а я сам оскорблен был твоим равнодушием, твоим молчанием. Думки были, что посланная богом мне донька, попавши в магнатскую семью, опьянела от роскоши и утех да сразу и выкинула из головки какого то казака.
– Ах, тато, тато! Как тебе не грех так обо мне думать? – всплеснула руками Марылька. – Мне только и радости было, чтобы быть с татом, сжиться с ним, делить вместе и радости, и горе. Ведь мою семью господь смел, ведь сирота я на белом свете, а меня тато вырвал у смерти и бросил на чужие, холодные руки.
– Бросил? Я думал, что тебе здесь лучше будет, чем со мной... что пан канцлер выхлопочет у Чарнецкого твои маетки...
– Может, пану тату маетки – высшее счастье в мире, а Марыльке... – Марылька остановилась, губы ее задрожали, и она окончила со слезами: – Если бы ее любил хоть кто нибудь на земле...
– Бедная, бедная моя, – проговорил с чувством Богдан, – так тебе нехорошо живется у пана канцлера?
– О тату, тату! – вскрикнула с горечью Марылька. – Лучше б мне было в турецкой неволе, чем здесь!
Марылька начала рассказывать Богдану о том, как она мучилась, сколько она выстрадала за эти четыре года, как она молила бога, чтобы господь взял ее, одинокую, забытую, к себе. Голос ее звучал то печально и тихо, когда она говорила о своих долгих страданиях, то проникался необычайною нежностью, когда она вспоминала о том, как в долгие, бессонные ночи думала о своем любом тате Богдане и о тех недолгих, счастливых днях, которые она провела вместе с ним. Глаза ее то вспыхивали огнем, то снова глядели на него грустно и печально. Она придвинулась к нему так близко, что ее горячее, порывистое дыхание обдавало все его лицо... И от этой близости прелестного, молодого создания, и от этого нежного полумрака, наполнявшего часовню, и от певучих отголосков музыки, долетавших тихою волной, и от чарующего аромата, наполнявшего все существо Марыльки, – Богдан чувствовал, как кровь приливала к его сердцу, к вискам, как туманилось сознание, как все выскальзывало из его памяти, кроме этого дивного существа, так доверчиво льнущего к нему. Сегодняшний прием у короля придал ему еще больше силы и отваги; гордость и уверенность переполняли его сердце... Жажда жизни заставляла его биться энергичнее и сильнее. И ко всему – Марылька... Марылька, являвшаяся ему только во сне, только в мечтах, как мимолетное видение... здесь... близко, рядом с ним... шепчущая ему нежные слова... склоняющаяся своею душистою головкой к нему на плечо. Все это опьяняло Богдана и вызывало горячую краску на его красивое, гордое лицо. От взгляда Марыльки не ускользало волнение казака.