– Бог милосердный хранит, – ответил Богдан, – а ласка ясного князя защищает животы наши от напастей.
– Кабы то моя была воля, разве ласка была бы такой мизерной? – опустил канцлер смиренно глаза. – Тут более орудуют Казановские.
– Мы не избалованы, княже, судьба у нас мачехой была; но от всех Казаков и от себя я приношу благодарность ясноосвецоному пану канцлеру и найяснейшему королю, – встал Богдан и торжественно поклонился, прижимая руки к груди, – глубочайшую благодарность за возвращенную нам хоругвь: эта святыня, это дорогое нам знамя, тронуло нас до слез и окрылило наши надежды.
– Оно ваше и по праву, и по славе, какой вы его покрыли, – произнес с чувством пан канцлер. – Так казаки, стало быть, довольны?
– Ожили и молятся за долголетие найяснейшего нашего батька и за упокой души святой нашей неньки.
– Да, богу угодно было осиротить нас и принять в свои селения благороднейшее и преданнейшее благу отчизны любвеобильное сердце, – вздохнул Оссолинский, – но судьбы его милосердия неисповедимы, и, может быть, то, что нам, темным, кажется горем, предусмотрено им во спасение... Да, так, так, – вертел он в руках табакерку, – значит, довольны... Прекрасно... И пан полагает, что наши друзья доверяют теперь репрезентанту власти от бога!
– Ждут и не дождутся ее проявления, – улыбнулся Богдан.
– Так что, если бы пришлось вам опять отправиться на чайках в поход, в настоящий уже грозный поход, встряхнуть, например, самый Цареград? – прищурился Оссолинский.
– Костьми легли бы за своего батька короля и за веру! – воскликнул с чувством Богдан.
– Да, мы на вас, храбрецов рыцарей, полагаемся, – закашлялся слегка Оссолинский, – пан сотник пусть обнадежит их смело.
– Возвещу к великой радости; только ясный князь знает, – начал Богдан вкрадчиво, – что прошлый раз нам фортуна изменила на море и много казачьих душ поглотил Pontus Euxinus{200}... и не было чем утешить нашей туги великой; обещаниями одними ведь не согреешь, многие стали нетерпеливы.
– Да, да, это совершенно верно, – бормотал канцлер.
– У нас даже, княже, на этот счет сложилась пословица: "Казав пан, кожух дам, та й слово его тепле!"
– Хе хе хе! – рассмеялся пан канцлер. – Очень остроумно! Но кожух таки будет, хотя и короткий пока, а все таки кожух.
– Да, если бы хоть что либо, если бы дети увидели хоть малую ласку от своего найяснейшего батька.
– Будет, будет, – ободрил канцлер и понюхал слегка табаку, – я хлопотал, настаивал даже, и король принимает это к сердцу; но ведь он, бедный, только отвечает, пане, за все, даже государственные расходы покрывает из своих коронных, обрезываемых ежегодно владений, а распорядиться самостоятельно не может ничем; над ним, как пану известно, четыре опеки: первая – сенаторы, без совета которых он не властен сделать ни шагу, вторая – великие коронные и литовские сановники, – хотя они без короля и не уполномочены вчинять что либо, но зато имеют право отказать ему в повиновении; третья опека – сейм, всесильный отменить все распоряжения яснейшей воли, и, наконец, четвертая опека – каждый шляхтич, ибо он может своим безумным, бессмысленным "не позвалям" сорвать всякий сейм и уничтожить одним криком многотрудную работу для общественного блага.
Канцлер, вздохнул глубоко, обмахнул ароматным платком верхнюю бритую губу.
– Да, эти опеки и у нас за шкурой сидят, – сверкнул глазами Богдан, – и когда только бог их ослабит?
– Будем вместе молиться, – улыбнулся канцлер. – Благоденствие народа в бозе, а милости его нет предела, – поднял набожно он глаза. – Завтра или послезавтра я выхлопочу пану сотнику аудиенцию у короля, и там пан убедится, что мои хлопоты относительно его собратий не остались втуне: Rex Poloniae{201} согласился дать привилегии на увеличение рейстровиков и их прав. Только вот осталось приложить большую печать, – она у Радзивилла.
– Боже, услышь мою молитву за благоденствие найяснейшего нашего батька! – с глубоким чувством произнес Богдан. – Да исполнятся его дни светлой радости, и да сбудутся все его августейшие пожелания!
– Amen! – подтвердил молитву и канцлер. – Но и твоя панская мосць не забыта, и, быть может, верного слугу короля ждет булава.
– Куда мне! И думать не смею! – смутился, испугался даже Богдан и почувствовал, как кровь прилила к его сердцу.
– Чего смущаешься, пане? Я примером могу служить: из малых, бессильных я шел отважно вперед, неусыпно трудился, боролся, бился с врагами и со всякими напастями, а сколько их было, сколько их есть и сколько еще будет до гробовой доски! Но я не изнемог, духом не пал и вот таки стою у руля, хотя кругом и подымаются волны. – В словах Оссолинского звучало искреннее увлечение, вызвавшее краску на его бледных щеках. – Да, смелым бог владеет, – закончил он уверенно.
– В вашей княжьей мосци, – воскликнул с чувством Богдан, – избыток божьих щедрот: и мудрость, и сила, и краса добродетели! Да разве я смею дерзать? Если почтена доблесть, вам открыт доступ в небо.
– Слишком... слишком... – сконфуженно улыбался от похвал канцлер.
– Да и наконец, – продолжал Богдан, – связала бы меня эта великая власть, мне же нужно быть вольным, чтобы лучше послужить своему королю.
– Новое доказательство доблести, – прикоснулся к колену Богдана рукой Оссолинский, – но во всяком случае пан не будет забыт.
Богдан только прижал руки к груди.
Наступило молчание. Оссолинский медленно покачивал головой, задумчиво, даже грустно уставившись в какую то точку, словно всмотреться хотел он в туманную даль или разгадать немую загадку. Хмельницкий поражен был выражением этого бледного старческого лица, хранившего под маской светского безразличия много пережитых страданий, и не решался прервать молчание.
Наконец Оссолинский потер рукою свой выпуклый, словно из слоновой кости выточенный лоб и, как бы очнувшись от забывчивости, торопливо спросил Хмельницкого:
– А как пан по щырости думает, на кого больше можно положиться – на Ильяша или на Барабаша?
– По щырости... – замялся Богдан и после небольшой паузы сказал: – Думаю, на Барабаша: он хоть немного и староват, и медлителен, но прост душой, не сумеет кривить, а прямо какая у него думка сидит, ту и пустит в люди.