Громкий голос, раздавшийся над самим ухом, заставил его очнуться.
– Ба, – услыхал он, – да никак это ты, сват Хмельницкий?
И дородный, щеголеватый шляхтич весело опустил руку на его плечо.
Богдан вздрогнул от неожиданности: но, взглянув на шляхтича, также постарался вызвать на своем лице улыбку.
– Сват Чаплинский!{50} А ты каким образом здесь, в Кодаке? Какой бес дернул тебя колесить по степи в этакую непогодь?
– Я с гетманом; состою в свите его ясновельможности... Однако Фортуна и Виктория, как я слышал, думают, кажется, избрать тебя своим возлюбленным! Но, – подмигнул шляхтич бровью, – двум женщинам, сват, угодить тяжело! Сто тысяч чертей! Такая услуга князю! Теперь проси только милостей: Иеремия скупиться не любит!
– А каких мне милостей? – гордо усмехнулся Богдан. – Хвала богу, все имею, добра на казацкую душу хватит.
– Верно, счастье, счастье тебе, сват, – ударил его снова по плечу Чаплинский; но завистливое выражение мелькнуло на мгновение в его глазах. – Что и говорить, знают тебя все, на всю округу, да и гетман, сказывают, доверяет тебе много своих дел.
– Благодарение богу, довелось совершить несколько маловажных услуг его ясновельможности, и он, дай бог ему век здравствовать, не забывает меня.
– О так, так! – воскликнул с преувеличенным чувством шляхтич, подымая к небу зеленоватые, выпученные глаза. – Его милость коронный гетман – первый рыцарь нашей отчизны! – воскликнул он умышленно громко и затем, переменивши сразу голос, продолжал веселым и фамильярным тоном: – Однако что же мы стоим с тобою, сват, на холоде? Я тебя затем и искал, чтобы угостить славным медком, какого ты вряд ли отведывал. А, думаю, вкуса к нему пан писарь не потерял с тех пор, как стал приближенным Фортуны? Ведь женщины и вино так же неразрывно связаны между собою, как объятия и поцелуи. Ха ха! – разразился он самодовольным смехом, – и как второе порождает первое, так и первое ведет ко второму, – ergo{51}, будем счастливы для того, чтобы пить, и будем пить для того, чтобы быть счастливыми... – и, не дожидаясь ответа Богдана, шляхтич подхватил его под руку и пошел по направлению к одной из замковых изб.
Когда кубки были уже два раза осушены и подняты, пан Чаплинский откашлялся, отер свои торчащие усы бархатным рукавом кунтуша и обратился с заискивающею улыбкой к Богдану:
– Да, так ты, сват, вошел теперь в милость и дальше пойдешь. Чем Фортуна не шутит? Она ведь женщина, а законы писаны не для них. Еще и наказным гетманом{52} станешь.
– Бог с тобою, сват, – усмехнулся Богдан, расправляя усы, – куда нам, беспартийным казакам: это вам, пышной шляхте!..
– Хе хе, – кивнул головой Чаплинский, – какой ты там, пане свате, казак? Знаю я тебя, знаю! Да ты только шепни теперь князю Яреме и нобилитацию{53} получишь. Да вот я хотя и шляхтич, да еще такого высокого герба, а – рыцарское слово – нет у меня лучшего друга, как ты...
"Хитрая лиса!" – подумал Богдан и ответил вслух:
– И ты в этом не ошибаешься, сват, – нет той услуги, которую я бы не оказал тебе.
– Во во во! – вскрикнул шляхтич с оживленным лицом. – Словно был со мною в пекле! Я только что хотел просить тебя помочь мне в маленьком деле.
– Жалею, что оно небольшое.
– Тем лучше: ловлю товарища на слове. Вот видишь, ли, у гетмана много новых пустошей, так я бы хотел того, дозорцей... Ну, а ты, сват... того... при случае замолви вельможному слово за меня...
– Тысячу слов для друга, – протянул Богдан Чаплинскому руку.
– Ну, а я тебе, сват, тоже услужу когда нибудь в деле, знаешь, manus manum{54}, – подмигнул Чаплинский и, потрясши руку Богдана, наполнил снова оба кубка, – ну, а теперь выпьем еще, сват!
Богдан чокнулся со своим уже развеселившимся шляхтичем и произнес вскользь небрежным тоном:
– Эх, досада мне, пане свате, такая досада, что, кажись, коня своего любимого отдал бы, чтобы избавиться от нее...
– А что там сталось? Какая досада?! Edite, bibite{55}, да и все тут! – стукнул Чаплинский кубком по столу.
– Вот видишь ли, среди пленных князя попались два товарища моих, людей наших, знаешь... уж как они, сердечные, в лагерь Гуни забрались – дивиться надо. Только князь, накрывши их сетью, решил прикончить всех. А мне эти два – во как нужны! Думаю просить за них князя. Так не скажешь ли ты тоже за них словечко? Верные люди, ручаюсь за них головой!
– О, всенепременно!.. Рос с ними, жил с ними, казаков подлых вместе локшили, слово гонору, как честный дворянин! – заговорил уже заплетающимся языком Чаплинский.
Вдруг двор крепости наполнился сильным шумом; раздался сухой грохот колес, по замерзлой земле и звон железных цепей. При этом звуке в глазах Богдана мелькнул какой то затаенный огонек, мелькнул на мгновенье и угас.
– Что это? – изумился Чаплинский.
– Пленные князя, – ответил Богдан.
– А, бунтари! – покачнулся Чаплинский, подымаясь со своего места и опрокидывая деревянную скамью. – Любопытно взглянуть на это быдло. Пойдем!
Ничего не ответил Богдан на эти слова и, только надвинувши шапку, быстро прошел вперед.
В сенях к ним присоединилось еще несколько гетманских и княжеских поручников.
На широкий двор одна за другой въезжали телеги с закованными пленниками. На некоторых из них были едва наброшены свитки, и сквозь разорванную рубаху то там, то сям виднелась красная, мерзлая грудь; другие сидели просто в одних лишь рубахах, синие, окоченевшие, с цепями на руках. Кое где виднелась обмотанная тряпками голова или окоченевшая нога. Среди первой повозки лежал умерший по дороге, не снятый с воза казак. Его незакрытые, застывшие глаза с каким то широким ужасом глядели на свинцовое небо. Товарищи сбились на возу в кучу, стараясь не при коснуться к его мертвому, холодному телу.
Замковая прислуга и гарнизон разместились на валах замка; насмешки и остроты раздавались со всех сторон.
– Фу ты, ветер какой пронзительный! – сказал Чаплинский, кутаясь в свой кунтуш. – Дует, словно бравый драгун в трубу. И к чему это князь брал столько пленных?
– Хотели выпытать у них кое что, – ответил молоденький хорунжий, – но ведь эти хлопы упрямы, как бараны: у них скорее вырвешь язык, чем лишнее слово.